Самостийными охотниками за реликвиями второй мировой войны становятся не только мародеры. Иллюстрация: ИГОРЯ СТРУКОВА
«Немцев было двое. Один из них уткнул голову прямо между сошек пулемета MG-34. Видимо, пулемет двинуло назад взрывом, иначе бы каска с черепом не смогли оказаться так близко к дульному срезу. Второй уперся сапогами в задний бруствер пулеметного гнезда, скособочил свое тело немного влево, зачем-то вытянул назад, к пяткам, правую руку — и застыл так. Чтобы показаться скелетом из-подо мха спустя 70 лет после гибели — вместе с россыпью латунных гильз. Покоп был щедрый. MG-34, легендарный Maschinengewehr, отлично сохранившийся. Две целые немецкие каски. Два цинка с патронами в ровике рядом — в смазке, новенькие, как с завода. И несколько тысяч гильз — пулеметное гнездо было буквально выстлано темным латунным слоем. Металлодетектор заходился непрерывным писком. Сапоги, провалившись сквозь тонкий слой мха, тонули в стреляных гильзах по щиколотку. Немецкий пулеметчик и его второй номер бились до последнего и не ушли.
Внизу же невысокой этой сопки — а пулеметная позиция была оборудована, естественно, на самом надежном верху, — внизу лежали советские солдаты. Поднять удалось останки 18 человек, в одном и том же месте, на одном и том же склоне. Подчиняясь приказу, они перли и перли вверх, под прямой кинжальный огонь со своими трехлинеечками «мосянями», с тяжеленными рациями или катушками проводов, с неподъемными ручными пулеметами и ложились в смертный мох, вряд ли успев проклясть тех, кто отдал приказ о гибельной лобовой атаке».
Такую историю рассказал один мой приятель. Он несколько лет подряд ездил по лесам с людьми, которые достают из-под земли останки Великой Отечественной войны. Их называют «копателями» или «копарями», «черными археологами», «поисковиками », «сламщиками», «сталкерами», «патриотами», «мародерами» — как только не называют.
Для того чтобы понять, что в этой истории вранье, а что правда, надо было посмотреть на нелегальные раскопки войны своими глазами. Не лезть на тематические сайты и форумы, не пересказывать бесчисленные поисковые байки и анекдоты, а самому поехать с «черными археологами». Копать.
Флейты да валторны
Это совершенно невозможно: ну почему именно перед выездом было угодно начаться конъюнктивиту? Сначала резь и жжение появились в правом глазу — ни с того ни с сего, без всякой видимой причины. К концу вторых суток безвинной жертвой инфекции пал второй глаз, что совершенно соответствовало клинической картине болезни. На вторые сутки врач выписал четыре препарата, употреблять которые следовало ежечасно. Я подслеповато резал бутерброды и тоскливо мечтал о том, чтобы поспать перед дорогой хотя бы часа четыре.
Мой давний знакомец дядя Леша, «черный археолог» с огромным стажем, согласился взять меня с собой в Псковскую область. Перед пятисоткилометровой дорогой было бы здорово чуть поспать, правда? Вот только ребенок заснет пораньше, и я тоже посплю, а потом быстро заброшу в машину спальник, коврики-пенки, болотные сапоги, ворох теплой одежды — и поехали.
— Пап, а ты в командировку?
Я думал, что он уже спит.
— Да. Иди спи скорей.
— А в командировку куда?
Как объяснить? Я собираюсь ехать в лес, сопровождая дядей, которые будут раскапывать землю в поисках железок, которыми 70 лет назад другие дяди убивали третьих дядей… Бредятина. Так нельзя объяснять.
— Пойдем, я тебя уложу.
— А песню споешь мне для сна?
— Ты в первом классе уже, какая тебе песня?
— Про «…флейты да валторны…».
Синие глаза смотрят снизу вверх и пробивают насквозь.
— Хорошо, я спою. Пойдем.
Он не выспится к школе. И мне поспать, разумеется, не удалось. Глубокой ночью, загрузив дядю Лешу с охапкой металлодетекторов и кучей барахла, я выехал на запад от Москвы. Рижское шоссе ночью пустует. Я рассчитывал проехать 500 километров за шесть часов. Максимум — за семь.
«Про деление — забудь»
«Тебе бы, конечно, на Вахту памяти с нами поехать надо было. Она весной каждый год проводится, в канун Дня Победы. Трава ложится после снега, и многие места, в которых ищем, становятся доступными для глаза, для ног и для приборов. Это мероприятие официальное, «по увековечиванию памяти погибших солдат». Дней 10–12 Вахта длится. Собираются энтузиасты, приезжают даже оттуда, где и войны не было.
Много накапывают… Вон лет пять назад в Пушкинских Горах была Вахта — там немцы активно плацдарм держали, он от нас к ним и обратно переходил раза четыре. Бойцы слоями в траншеях лежали, вперемешку. Большое количество потерь было — и немцев, и советских солдат. Так там за день столько накапывали и людей, и снаряжения… у каждой палатки валялось по 10–20 стволов, а палаток было изрядно…
…А вот про это деление — «белые», «черные», «красные» — забудь. Оно условное. Почти все — мародеры. Процентов девяносто. Просто какие-то поисковики получают официальное разрешение, но они, получается, точно такие же мародеры. Интерес-то у всех один: найти что-то в земле. А попутно собирают кости. Больше тебе скажу, кроме мародеров, это особо никому и не надо у нас. Кому? Родственникам? Так дети и жены тех солдат или умерли, или уже пожилые… А государству эти бойцы ни при жизни, ни после смерти на хрен не сдались. Вон посмотри, сколько брошенных находим, сколько без вести пропавших.
А тех, кого находим, их поди опознай… Вот считай: на 50 солдат найденных с медальонами будет человек пять. Из них прочесть можно будет один-два. Из тех немногих людей с медальонами, которых я находил, — там, может, процентов десять читаемых попадалось.
Их с 1943 года вообще отменили приказом, медальоны в Красной армии. До этого солдаты не любили их, потому что вроде примета дурная. А потом и официально стало нельзя. Их три типа было, медальонов. Одни как иконки-ладанки, куда вставляется что-то вроде листка из стали. Другие — стальные, на манер гильзы, их солдаты часто деревяшечкой затыкали. А третьи — как футлярчики из-под лекарств. В этих футлярчиках лучше всего сберегались смертные записки. Но солдаты их плохо затыкали, футляры эти. Ты если нашел, главное — сразу сфотографировать. При соприкосновении с воздухом рассыплется быстро записка.
А немецкие медальоны — это диск такой с перфорацией. Алюминиевый или цинковый. Если находишь погибшего с несломанным медальоном, значит он в архивах немецкого командования до сих пор как «без вести пропавший». Берешь жетон, сдаешь в немецкое посольство, если не хочешь зажилить чужую смерть…»
История с лопатой в руках
Уже при свете дня мы заехали в Великие Луки, где забрали еще одного товарища, Павла Аркадьевича, местного уроженца.
Я был в Великих Луках лет десять назад. Мне тогда запомнились две великолукские особенности: большой железнодорожный узел с названием Опухлики и старик-таксист. Он возил пассажиров на пожилой и ухоженной советской машине. Я запомнил произнесенные им слова о немцах, захвативших город в 1941-м и выбитых отсюда в 1943-м. «При немцах порядок был», — скупо и одобрительно говорил тогда старик, поглядывая на спидометр. «Порядок был… Хорошо. И платили они аккуратно, если что», — продолжал он, пацан военного времени, который должен был ненавидеть фашистов, заливших кровью все земли, до которых им удалось дотянуться. «Не хулиганил никто особо при них… И колхозы поразогнали немцы, тоже хорошо… Аккуратные они все, работу любили…»
Я тут же, в машине, рассказал о великолукском дедушке-таксисте Павлу Аркадьевичу, краеведу и «черному копателю».
— Ну я не знаю, чего ему там понравилось, этому дедку твоему… — и губы Павла Аркадьевича презрительно выпятились. — Тут знаешь сколько немцы народу поубивали? Даже когда их гнали отсюда. По официальным данным, 105 000 человек наши тут убитыми и ранеными потеряли… После того как замкнулось советское кольцо вокруг Великих Лук, в самом городе было тысяч семь немцев окружено, и неподалеку еще была группировка тысячи в две. И после уничтожения этих двух тысяч немцы предприняли попытку прорыва, две контратаки с флангов, 8-я танковая дивизия и два батальона СС продвинулись на 5–6 километров. 3 января они подтянули 205-ю, 331-ю и 707-ю пехотные дивизии, нанесли удары, перерезали железную дорогу и вышли к городу...
Мои глаза во время всей речи Пал Аркадьича раскрывались так широко, как только позволял конъюнктивит. Я не представлял, что такое количество цифр можно помнить и выдать — диктофон свидетель! — безо всякой подготовки. А Павел Аркадьевич, продолжая сыпать цифрами, заканчивал историю, как немцы пытались вызволить из окружения своих:
— Вот и вся эпопея. Потери были здесь от 13 000 до 15 000, по разным данным. Похоже на правду. Войск было очень много. Еще пехотная дивизия 291-я, остатки 83-й… 11-я танковая… 20-я моторизованная дивизия была… 10-й полк 1-й пехотной бригады СС и даже десантники! Мы тут копали, подняли три десантные каски… Немцы очень хотели вернуть Луки. Ну и положили много своих. Нет, в этом они, конечно, молодцы… — задумчиво, начав за упокой, а кончив за здравие, Павел Аркадьевич договорил и уставился в окно, будто застеснявшись. Я же удивленно мотал головой, отгоняя сонную одурь. «Мы копали…» Пал Аркадьича напоминало о том, что он изучал историю войны не столько с книгой, сколько с лопатой в руках. Метод немца Генриха Шлимана, живущий в отбитых у немцев Великих Луках, — не кажется ли вам, что история, меняя маски, словно карнавальный оборотень, неслышно посмеивается над нами, не скрывая иронии?
«Идешь — а из земли винтовка торчит»
«Что тащим? Что лежит, то и тащим. Вон тут такое полуболото-полуозерцо недалеко, из него танк тащили, Т-34. Не так далеко другое болото — оттуда тягач танковый с водолазами вынесли. Но это официалы все делали. «След Пантеры» псковский, ну и другие. Поехали с приборами, прозвонили — масса металла. Лед сошел — вытащили. Штурмгешутц из болота выволакивали — штурмовое орудие: в краске, с крестом, сохран обалденный…
Это редкость — крупномеры. Их и раньше особо не было. Металла в стране не хватало, все пушки, танки и прочее после войны на металлолом сдавали. Редкость. Деревенские везде копают тоже. Если что крупное найдут — ждут перекупщиков из Москвы.
Винтовки есть еще, автоматы есть, гранаты. Пистолеты — большая редкость. Снарядов много, патронов без счета, гильз. А вообще, по сравнению с тем, что было раньше, оружие сегодня найти реально сложно. Вытаскано все. Было как? Вот бой закончился, после этого сразу трофейные команды проходят, наши и немецкие. Оружие они сразу подбирают, и трофейное, и свое.
Поэтому мест нетронутых настолько мало стало, насколько вообще можно вообразить. Мне за последние несколько лет, может, раза два попадались такие. Волосы шевелятся, честно скажу. Идешь в лесу, а из земли винтовка торчит... Очень труднодоступные места, с той военной поры там никто даже не ходил. Бились солдаты за маленькие пятачки какие-то в глуши. Бывает, что там и сейчас ничего нет из жилья, и в военное время ничего не было… И все-таки одни штурмовали эти кусты, а другие — обороняли… Сгинуло подразделение — и хрен с ним. Я солдата могу понять: он умирает, где приказано. Я генерала понять не могу. Он же, сука, про тех солдат забыл…»
Здесь ничего нет
Разумеется, дядя Леша соврал или ошибся. Километров оказалось не пятьсот, а все семьсот, и выяснилось это только в лесу, на который пришлось последних верст десять. Сосновый лес, приветливый, высокий и светлый, был изрыт пологими ямами. Вдоль едва заметной колеи не было ни единой сотни метров неископанной земли.
— Это блиндажи бывшие, — просветил засыпающего меня дядя Леша, — тут дивизия стояла.
Здесь блиндажные ямы тянутся насколько хватает глаз. Моих глаз не хватало: семисоткилометровый путь выбил из головы остатки внимания. Мягко похрустывая сухими сосновыми ветками, мы свернули с лесной дороги и встали. Дядя Леша с Пал Аркадьичем сноровисто переобулись, растянули палатку и исчезли в лесу, едва я успел провалиться в сон прямо в джипе.
Сон был коротким и мучительным: уже через два часа я, матерясь и мыча, пытался расклеить слепленные веки. От бессонницы и усталости осенний лес вокруг походил на трехмерную сказку. Он был солнечный и звенящий, он обнимал за плечи и приглашал зайти, обещая спокойный ночлег.
— Нашли чего-нибудь? — спросил я у вернувшегося дяди Леши, который осторожно положил у сосны металлодетектор и собрался идти за хворостом.
— Не-а, — радостно отозвался он, — тут далеко надо идти, чтобы найти что-нибудь. Это мы завтра пойдем. Тут ничего особенного нету. Все выкопано давно.
Не спрашивая, зачем тогда было уходить в лес с детектором, я тоже пошел за хворостом. Не прошло и пяти минут, как дядя Леша приволок к будущему костру, помимо веток, разряженную мину, пустой пулеметный диск и какой-то снарядик.
— Вот чего валяется, — сообщил он мне без всяких особенных эмоций.
Я подавил в себе естественное желание спрятаться от взрыва за сосну.
— Вы ж говорили, что здесь ничего нет?
— Говорил. Здесь ничего нету, ага. Это не считается. Это копаное уже, скорей всего. Разряженное. Никому не нужно. Тут такого барахла — поллеса. Иди покажу.
Действительно, в нескольких десятках метров от палатки аккуратным рядком было сложено еще шесть больших снарядов.
Мы притащили топливо к костру. Тонкие сухие стволы молодых мертвых сосен ломались легко. Я вынул тушенку и стал искать в барахле котелок для разогрева. Дядя Леша деловито достал портативную газовую плитку и сообщил, что костер — это для тепла, а готовить и греть еду на костре неудобно. Вернувшийся тут же из лесу Пал Аркадьич блеснул было глазом в сторону принесенного снарядика, но распознал пустышку и мгновенно остыл.
«Безопасных боеприпасов не бывает»
«Ты если чего нашел в лесу — это официально запрещено хранить. Формально даже ржавый штык может быть холодным оружием признан. Нашел — закопай обратно. Если не хочешь, чтобы тобой заинтересовались люди в форме и приходили бы раз в полгода домой для обыска, зная, что ты копаешься по войне.
Или вот находишь ты ржавую винтовку. По закону она подлежит изъятию и уничтожению. Даже при том, что до рабочего состояния восстановить железки из земли почти невозможно. Ну один-два выстрела, может, и сделаешь из нее. А для серьезных дел никто этим интересоваться не будет.
Боеприпасы, понятное дело, запрещено трогать. Та же статья, 222-я. Тол — он как был тротил, так и есть. Заметут за милую душу. Особенно как в Чечне вся эта война началась — людей трясти стали. Тротил живет долго… Ему от времени ничего не делается. Да он не такой свежий, как был раньше. Но рвануть — рванет. Поэтому все стараются в лесу разряжать.
Они же тоже разные… Есть те, которые легко разрядить, есть те, которые трогать не стоит. Я вон противотанковую мину находил — три кило тола! — так она нестрашная. Минометные мины не так опасны, там взрыватели мгновенного действия. А есть категории боеприпасов, которые трогать нельзя. Устройство взрывателя окажется таким, что любое движение может детонацию вызвать.
В Интернете копательских форумов на эту тему — ой-ой… Там саперы разъясняют подробности. Но я их не читаю принципиально. Откуда я знаю, сапер пишет или не сапер. Он врет, может, а от меня уши только на сосне повиснут…
Безопасных боеприпасов не бывает. Уж очень много подрывов… Люди макеты пытаются сделать, не умея, и рвутся каждый год…»
Деревня, которой нет
— Это Избище!
— Нет, не Избище.
— Я тебе говорю, это Избище!
— Нет, не Избище!
Я разлепляю глаза. На стеклах машины, на бортиках палатки — льдинки. Стоит перекатиться в спальнике, и где-то внизу, под днищем палатки, начинает похрустывать трава. Я вылезаю. Костер уже разожжен. Эти двое спорят, тыча пальцами в карту.
— Это Избище!
— Это не Избище! Не может быть Избище, понимаешь… Избище вон там… — палец дяди Леши уверенно указывает в лес.
— Как спалось? — с издевательской нежностью спрашивает Пал Аркадьич.
— Ничего, — сиплю я в ответ, — только очень холодно.
— Сейчас еще ничего, — успокаивают меня «черные археологи».
— Садись, грейся. Водку будешь?
— С утра? Нет. Копать же еще идти, — растерянно напоминаю я.
— Правильно! — одобряет Пал Аркадьич.
— Не надо с утра. Надо Избище найти, а не водку пить.
— А Избище — это что?
— Там бой был, — неохотно признается дядя Леша.
— Если найдем место, там покопать бы нам. Карта оказывается скверной, полуслепой ксерокопией.
— А вы ее откуда взяли? — В архиве скопировали. Сейчас разрешено копировать. Это не вся карта, а фрагмент. Тут поди найди, где это Избище было…
Я подсаживаюсь поближе к огню и с животным трепетом засовываю в него ладони.
— Пойдем туда, и точка! — Дядя Леша, вернувшийся к теме Избища, старше и авторитетнее. Он машет куда-то рукой, и Пал Аркадьич молчаливо и нехотя соглашается, что таинственное Избище, возможно, действительно находится там.
Ни одной из деревень, обозначенных штабным писарем на карте, больше нет. Они исчезли, умерли. Как искать Избище, которое теперь стало урочищем, непонятно.
— Возьмешь вот этот. — После чая дядя Леша вручает мне металлоискатель. — Это мой, старый. С ним что хочешь можно найти.
Собираем рюкзаки. Копатели обещают не более часа ходу по лесу. Вдалеке слышны два раската: дуплет.
— Ах-хотнички… — Дядя Леша, покряхтывая, взгромождает на себя рюкзак. — Неймется им пострелять…
«В песке лежит хорошо»
«Местные — самый лучший источник информации. Как правило, ничего толком не знают, но никогда не соврут. «Вот, мол, гляньте, сынки, в том пруду: я когда маленькая была, мы там с башни танка утонувшего ныряли». Полезешь с прибором — точно, звенит! Самая точная информация, хочешь — смейся, хочешь — нет.
Как еще искать? По мемуарам. По книжкам всяким, по воспоминаниям. Ну и официальные документы, архивы. Вот воспоминания ветеранов часто вообще не совпадают, а официальные отчеты почти не врут. Журналы боевых действий, журналы учета безвозвратных потерь полковые. Чем меньше подразделение, тем точнее данные. Боевые донесения, оперативные сводки…
В других странах бывает информацию проще найти. И копают там тоже. На Украине, я знаю, ребята роются вовсю. А в Белоруссии батька запретил. Вообще копать нельзя! Но копают. Осторожно только. Там если на партизанское место попасть обжитое — много можно унести. Да батька, наверное, этого и боится… Белорусский партизан — это ж кошмарный сон для гауляйтера! Они к нам ездят иногда — с Украины, с Белоруссии. Из Латвии вон приезжали.
Нам к ним было бы интереснее ездить копать, конечно. Грунт другой. Вон у нас подо Ржевом миллион солдат лежит; там много «красных» официалов копают каждый год — так скисло все, сгнило. От солдат ничего не остается, чего о железе тогда говорить? А вот в Псковской области, в Прибалтике — там песок, там все «черные» копаться любят. В песке лежит хорошо, сохран замечательный, легко найти. И копать не так тяжело. А то вон официалы могилы когда поднимают санитарные — ведрами воду вычерпывают, чтобы кости вытащить…»
Крышка, кружка и снаряды
Выданный мне металлоискатель оказался на удивление легким: метровый шток был увенчан тонким плоским диском с отверстием по центру. Мы сложили рюкзаки на бугре, где раньше было предполагаемое Избище, и разошлись. Собственно, детектор металлов и саперная лопатка — это все, что нужно копателю, в этом меня уверили в два голоса дядя Леша и Пал Аркадьич. У самого дяди Леши лопата, правда, была какой-то особой, легкой и ухватистой. Моя же лопатка относилась к находкам: ею копал кто-то из наших солдат в Великую Отечественную, а дядя Леша ее вытащил из земли пару лет назад. Штык лопатки был в отличном состоянии.
Прибор запищал через секунду после включения. Я остановился и поводил кольцом над травой. Писк не прекращался. Положив прибор на землю, я взялся за лопатку. Затем я повторял это действие еще десятки раз. Результат ошеломил меня. Из земли буквально лезли килограммы железа. Бесконечные рваные и корявые осколки от снарядов и мин, гильзы, гильзы, гильзы, немецкие и советские, маленькие кусочки неопознанного металла. Слово «нашпигована» слишком бедно для псковской земли в районе Избища: повара не шпигуют пищу с такой бездумной щедростью.
Через час у меня ломило поясницу и с непривычки побаливало плечо. Я упорно копал и вытаскивал один зазубренный артефакт за другим. Попались необычные гильзы — я рассовал их по карманам. Потом сразу за невысоким бруствером я наткнулся на россыпь патронов, высыпал гильзы и сунул патроны на освободившееся место. Еще через час я высыпал из карманов всю мелочь и, проклиная свою неопытность, потащил к месту сбора свою супернаходку — целый танковый трак!
Карабкаясь от одного окопа к другому и перебираясь через воронки прошлого военного века, я наткнулся на дядю Лешу.
— Во! — горделиво брякнул я перед ним трак.
— Видал? От танка, небось? Дядя Леша задумчиво глянул на трак.
— Это от ДТ-75. Тракторный. Красивый, — дядя Леша пытался скрыть насмешку в голосе, но она так и лезла наружу. Я в сердцах скинул трак с обрывчика, и он тут же исчез между соснами.
— Смотри, — примирительно обратил мое внимание на поваленный ствол дерева дядя Леша, — я тебе чтоб показать…
На стволе в совершенно выставочном порядке лежали только что выкопанные «черным археологом» кружка, снарядик и непонятная железка. Я потянулся к снарядику.
— Не трогай! — дядя Леша в первый раз прикрикнул на меня. — Это от сорокапятки, видишь? Стреляный, но не разорвавшийся. Опасная штука. Этот вот как раз может грохнуть. Оставь.
— А кружка немецкая? — попытался я сгладить собственную оплошность.
— Не. Наша. Вот это — немецкое. Это крышка от котелка. Подписная, именная! Смотри… — И я увидел на крышке небрежно нацарапанное имя: Werner.
Не испытывая особой радости от своих неудач, я покинул дядю Лешу и пошел к бугру — посидеть под солнышком, пока копатели закончат работу и соберутся, чтобы идти в лагерь. В двух десятках метров от видневшихся в траве рюкзаков прибор запищал истошно и уверенно. Неизвестно зачем я воткнул штык в землю. Лопатка сразу же глухо звякнула, уткнувшись во что-то твердое. Поковыряв немного плотный дерн саперкой, я стал отрывать предмет руками. И через минуту я держал в ладонях большую неразорвавшуюся минометную мину. Кусочек колпачка взрывателя, сделанный из материала, похожего на карболит, был отколот моей лопаткой.
— Мда… Ловко ты ее зацепил… — задумчиво проговорил дядя Леша, осматривая трофей через пару часов, когда они с Пал Аркадьичем вернулись к рюкзакам. — Могла и е...ть.
— А забирать будете ее? — осведомился я. — Сохран вроде хороший? — Не, — равнодушно оценил все находки Пал Аркадьич, — тут ничего интересного нету.
На траве передо мной лежали: большая мина, маленькая мина, снаряд, пробитый пулями котелок (в отличие от песни пробито было не днище, а бока), очередная саперная лопатка. Патроны и гильзы никто не собирал. Дядя Леша любовно оттирал подписанную неизвестным немцем Вернером крышку котелка — и это была единственная находка, заинтересовавшая копателей за целый день.
«Они никому не нужны были»
«Соотношение наших и немцев, которых мы находим, — страшное… Вот смотри: за все время, за много лет копания, я нашел пятерых немцев. Пятерых только! Сказать, что мало немцев, — значит ничего не сказать. Немцы своих выносили при любой возможности. Или хоронили — и хоронили в основном не в братских могилах, а в именных. И в архивах немецких эти могилы отражены, с точными координатами. Старались не бросать.
А наши… Я помню один день в Новгородской области — за день нашел 36 человек. За день! Подо мхом лежали, верховые все, то есть не прибранные после боя. Буквально десять сантиметров мха над ними наросло — вот и все. На немецкие траншеи, видимо, была атака, год 1941-й или 1942-й. Они перед траншеями и легли. Берег озера Велье, до воды метров 10, до траншей — метров 20. Зимнее наступление, по льду перебегали. Вот тебе соотношение. И таких верховых знаешь сколько солдат еще лет 10–20 по канавам, по кюветам, по обочинам лежало?
После войны, я слышал, бригады колхозников собирали — перезахоранивать неглубокие санитарные ямы. Пахло сильно. Перевязывали ртыносы тряпками. Крючья брали и стаскивали, в ямы, в воронки перезахоранивали. Уже полуразложившееся все было. Почему у нас много солдат брошенных? Потому что они никому не нужны были. Они и сейчас никому не нужны по большому счету.
Человека находишь по металлу обычно. А если человек бежал, если каска соскочила или винтовка отлетела, ты его не найдешь. У солдата с собой мало в атаке: оружие, патроны, пара гранат. Вещмешок редко с собой брали. Кружка может вдруг зазвенеть, бритва, мелкие деньги иногда. Ладанка, расческа дюралевая. Если это фельдшер — у него часы с собой могут быть.
Штыки попадаются на покойниках, пряжки, ремни. Иногда бумажник найдешь, документы все истлевшие, размокшие, нечитаемые. А ложки нет, за голенищем ложки не таскали. Литературщина. Откуда голенищам-то взяться? Наши солдаты в ботинках и обмотках воевали. А туда ложку не засунешь. Сапоги очень редко встречаются. Я нашего офицера одного только в сапогах лично откапывал, так сапоги у него немецкие были.
В обуви фаланги пальцев ног остаются часто. Странно. Мясо выгнивает, а кожа и кости остаются в ботинках. Ботинки когда выкапываешь — оттуда могилкой пахнет ой-ой как. Особенно если в глине лежали. Но и людей в земле меньше становится, бойцов убитых. Я вот в этом сезоне лично выкопал только двоих. Всего-навсего. А так по 10–12 человек за год я вытаскивал. Солдатиков…»
Веймарская пряга
Мы возвращаемся в лагерь, и копатели опять уходят немного побродить, пока еще светло. За дровами надо пройти по упругой, выстланной хвоей сухой дороге совсем немного. Жарко. И пот льет. Состояние лихорадочное, и хорошо, что копатели ушли и не видят меня. Весь лес ископан, и везде блиндажные ямы. В радиусе ста метров от нашей стоянки — шесть блиндажей. Даже спустя без малого семь десятков лет видно, какими огромными они были. Они поросли лесом, и пронзившим несуществующие накаты елкам уже лет по тридцать.
Я пытаюсь проморгаться, чтобы удостовериться, что иду куда надо. Я скверно чувствую себя. Даже не имея никакой выраженной, так сказать, боевой задачи. Как живут на войне, даже если в тебя не особо стреляют? Если просто надо копать блиндажи по нескольку кубов земли каждый и надо валить и пилить сосны, но не сухие, а живые? Вот, например, огромный блиндаж — я даже вижу остатки полусгнившего трухлявого наката!
— Да ты сдурел, какой накат, — голос вернувшегося дяди Леши сквозь треск костра звучит весьма дружески, — это попадало после войны уже поверху и сгнило. Ну какая сосна вылежит тут семь десятков лет, а? Вот посмотри лучше, чего я копнул.
Дядя Леша с гордостью достает из кармана немецкую ременную бляху. На ней написано Gott Mit Uns.
— Здорово! — Я больше радуюсь тому, что есть возможность поручить заботу о дровах товарищу.
— Вот казалось бы, копано-перекопано тут все, а пряга лежит вон какая! Веймарская пряга! — Дядя Леша весь светится изнутри. Он любовно оглаживает пряжку, вычищая шершавой ладонью остатки песка. К булькающему на плитке котелочку подтягивается из леса Пал Аркадьич, сноровисто таща мину, диск от ППШ с работающей пружиной и большую снарядную гильзу — показать мне и дать сфотографировать.
«А блиндажей мало у нас»
«Немцы, конечно, богаче были с точки зрения имущества. У них и воинского снаряжения было достаточно, и личных вещей… Вот представь себе: долгосрочное стояние. Фронт стоит неделю, две на месте. Оно не секрет, где какие позиции располагались. Вот траншеи немецкие, вот красноармейские. Немецкие — изрыты все. Наши — стоят некопаные. Потому что в русских траншеях найти ничего нельзя, пустые они. И даже если на неразрытое попал, когда копаешь, сразу понимаешь, что попал на русские траншеи. Потому что ни х... нету! У немцев — консервные банки, куски снаряжения, всякая мелочь бытовая, хлам, бутылки с выпивкой, пивные бутылки даже есть. А русские траншеи — там как будто никто не сидел, никто не воевал, никто не стрелял… Изредка — изредка! — найдешь консервную банку.
Да и по самой траншее сразу видно — немецкая она или наша. По профилю. Немецкие более извилистые, сделанные по определенному шаблону, строго по уставу. И фактически все одинаковые. Куда бы ты ни пришел, на любом фронте в одном и том же месте блиндаж, в определенном месте — стрелковые ячейки, сортир, помойка… Советские окопы, как правило, более прямые. В основном. Есть и разветвленные, но это потом, ближе к концу войны такие копали. А блиндажей мало у нас, и они маленькие.
Когда блиндажный городок находишь — вот это радость. Жилая территория, там никто не воевал. Но в то же время люди там стояли достаточно долго. Что-то теряли, что-то выбрасывали. Поисковики все любят ковыряться в немецких помойках. Немцы были аккуратисты, по кустам особо мусор не разбрасывали. Выкапывали неглубокую яму и бросали туда все: консервные банки, бутылки, боеприпасы, пришедшие в негодность штыки, пряжки, ремни, фляжки, стаканчики от фляжек, посуду, топоры…
Сейчас здорово на убыль все пошло. Везде люди с приборами и с лопатами походили уже. Многие перестают ездить, насколько я знаю. Отдачи никакой, хотя и время тратишь, и деньги...»
Почему копать лучше одному
Мы сидим вокруг костра. Ужин съеден. В глазах у Пал Аркадьича стоят слезы. Он увидел найденную дядей Лешей веймарскую пряжку с надписью Gott Mit Uns, а сам такую не нашел. Павел Аркадьевич пытается спрятать горе: он косит взглядом вдаль от костра, отворачиваясь влево, чтобы не было заметно, как непроизвольно топырятся в обиде его губы. Павлу Аркадьевичу 21 год. Длинный сосновый сук, следуя за движениями его кисти, чертит холодную сухую землю.
— Вообще брошу это все к чертовой матери, — бурчит себе под нос Пал Аркадьич, не рассчитывая на сочувствие, — ходишь тут, ходишь… и пустышка одна… ничего нету.
— Паш, прекрати, — мирно урезонивает его дядя Леша, — еще найдешь.
— Копаешь, копаешь… и ничего не находится, — обида Пал Аркадьича не умещается в слова. Он встает и отходит, разгоняя руками дым.
— Отдал бы ты молодому пряжку-то, дядь Леш? — голосом Махатмы Ганди говорю я.
— Я чего, ох...л? — искреннее непонимание в дядь-Лешином голосе. — Это так просто отдавать нельзя! Ты думаешь, мы почему по одному ходим? Бывает, поисковики до драк отношения выясняют. При мне вот был случай: два пацана глубинником назвонили какую-то цель. И стали копать. Грунт тяжелый. Часа два копали. Позванивали временами — звенит! Яма углубилась, тяжело стало вдвоем копать. Они по очереди. Один вылез, другой копает. Там же неизвестно что в яме: может, ящик из-под патронов пустой, а может, что-нибудь стоящее? И вот только поменялись в очередной раз, тот, что внизу, копнул два раза — и дорылся. Вытащил автомат в отличном сохране. Так там такие баталии у них начались, кому он принадлежит, — ты не представляешь… Так что в этих делах лучше одному ходить, — наставительно завершает дядя Леша. — Да и нечасто они попадаются, чтобы раздариваться.
Пал Аркадьич возвращается успокоенный. В несколько движений он расковыривает минометную мину, ставит на костер котелок с кипятком и начинает плавить тротил.
— Тебе оно точно надо? — с ленцой спрашивает дядя Леша, моральные позиции которого уже не так сильны, как прежде.
— Надо! — упрямо отвечает Пал Аркадьич. — Домой возьму.
Дядя Леша с облегчением пьет водку: день закончен. Я настраиваюсь пережить еще одну ночь на ледяной земле. Пал Аркадьич вступает с нами в спор, где лучше жить на свете. Мирно булькает на костре кипяток, в котором вот-вот выварится из мины аккуратный, сильно пахнущий тротиловый столбик.
«К нам не лезьте!..»
«Огорчает меня отношение официалов к костям. Иногда чисто для галочки фигачат, для отчетности. И врут: заявляют, что найдено много, а там и половины нету. Официалам для отчетности это хорошо. Чем больше костей, тем лучше показатели. Я им в том году больше двух десятков человек сдал. Они берут, спасибо иногда говорят.
И потом ты пойми главное: откуда тащат кости? Там подавляющее большинство уже вытаскивается из санитарных захоронений, из ям. Стояли во время боевых действий санбаты, в тылу — госпиталя полевые; умирали бойцы — их в санитарных ямах хоронили, «санитарках». После боя если хоронят, «санитарки» роют опять же.
Нет, это, конечно, тоже нужно, наверное, — «санитарки» раскапывать, и госпитальные могилы, и боевые. Но факт: перезахоранивают уже захороненных . Цифры нужны. И в последние годы появилась тенденция — конкурирование за места поиска. Официалы уже друг на друга кричат: «К нам не лезьте, у вас есть там район поиска — там и ковыряйте, чего вы к нам лезете!» Причем это относится именно к погибшим, не к железкам. Вон в прошлом году командир А***ского отряда не поладил с командиром П***ского отряда… Одни подняли в чужом районе «санитарку», полсотни человек вытаскали оттуда. Так такой скандал был: «Чего вы к нам лезете!» Казалось бы, увековечивание памяти… Нет, поди ж ты, у каждого своя отчетность по этому увековечиванию.
Ты не подумай, я не говорю, что официалы — плохие, а мы — хорошие. Все мародеры. Все покойников раскапывают, все железо из земли тащат, людей обирают. Просто одни — с телекамерами, фотоаппаратами, с финансированием от властей. Другие — сами по себе.
Каждому свое. Я знаю «черных», которые золотые зубы у мертвых тянуть не стесняются. И кости перезахоранивать не станут, возиться. А есть те, кто хоронят и с медальонами носятся как дураки. Ну и «красных» я знаю тоже, которые костями солдатскими друг с другом… как это сказать-то… «торгуют» — неправильное слово… меняются, что ли. Один отряд, скажем, большую «санитарку» обнаружил поздней осенью, человек 50. У них уже отчетность в порядке по этому году, а у соседних поисковиков плохо с костями. Они просят — помогите. Ну те уступают как-то. Услуга за услугу. Чего там… Солдатам хуже уже не будет…»
Солдатская жизнь и смерть
Была и другая поездка, и третья. И всякий раз я возвращался в Москву, до которой было невероятно близко с точки зрения сидения за рулем: то двести километров, то семьсот. То три часа езды, а то десять.
Слепили встречные фары; и я отдавал гаишникам то пятьсот рублей, то тысячу, смотря на какой скорости они меня ловили, и проклинал отечественную эту разбойную традицию вставать в кустах и бесстыдно кормиться с проезжающих. Я возвращался домой, и обычные бытовые заботы захлестывали с головой: врачи, дети, школа, дом, машина.
Все вокруг живут как-то трудно, легко никто не живет. А ни одна из наших сегодняшних забот не сравнится ни с солдатской жизнью, ни с солдатской смертью. Нам, пожалуй, только в одном тяжелее. Мы видим исчезнувшие дороги России и ее смытые временем деревни и пытаемся не думать: а за что они дрались?
Мертвый взвод
Хмурый дядя Леша, прихрамывая, повел меня от машины по еле заметному гребню, который все задирал и задирал свой горб в небо, превращаясь во вполне ощутимую возвышенность. Мы спустились с гребня влево, в сырую низину. Если бы дядя Леша не ткнул рукой в пятно, которое было чуть светлее, чем прочая коричневая зелень под ногами, я бы на это пятно наступил.
Детектор запищал. Дядя Леша расчехлил свою лопату и стал аккуратно резать штыком сырой дерн и рубить корни. Я стоял и смотрел, как обнажается глинистая слякотная земля. Под лопатой звякнуло. Дядя Леша опустился на колени, ласково огладил ледяной суглинок ладонями, зацепил пальцами и вытащил из земли неохотно подавшуюся каску. Потом он еще копал, брал лопату и бросал ее, и принимался рыть землю руками, отчего нитяные автомобильные перчатки превратились в два куска мокрой глины, и разрубал корни, открывая то, что оказалось могилой.
В полном соответствии с человеческой анатомией, сантиметрах в 80 от каски, посреди светлого пятна, в глубине зазвякали под диском металлодетектора и были вытащены на свет четыре ржавых тяжелых кома. После поддевания ножом один из комков волгло раскрылся, показав тусклые сероржавые патроны. Этот солдат 70 лет назад нес в бой на поясе две гранаты «эфки» и два подсумка с патронами — они-то и показали нам, где у солдата был пояс.
А затем, словно молясь, стоя уже совсем на коленях в глубине покопа, дядя Леша обнаружил сначала один ботинок, а затем, после десятка минут остервенелых поисков, и второй. Больше от погибшего 70 лет назад советского солдата не осталось ничего. Ни кусочка плоти, ни нитки одежды — ничего, кроме каски, подсумков и дешевых ботинок. В солдатских ботинках действительно остаются человеческие пальцы. «Черные археологи» не соврали. Солдатик был один. Он лежал головой вниз по отношению к гребню за его спиной, с которого мы и спустились. Светлое пятно было остатками стрелковой ячейки, неглубокой и скверной. Такие неглубокие и скверные ячейки копают лежа, второпях, под гибельным огнем, чтобы хоть как-то врыться в землю и на время укрыться от смерти.
Немецкие траншеи были метрах в пятидесяти. Таких светло-зеленых пятен, где металлоискатель начинал пиликать, мы нашли около двадцати. Это было похоже на пехотный взвод. Взвод, который попал под внезапный обстрел, вжался в землю, окопался и остался лежать здесь навечно: то ли немцы закидали их граната ми, то ли удачно навелись немецкие минометчики. Неглубокие, сырые стрелковые ячейки превратились в могилы: дядя Леша не прокопал и полуметра, чтобы вытащить останки.
Мы переложили каску, «эфки», подсумки и ботинки в черный полиэтиленовый мешок. Надо было, конечно, брать «сахарные», белые мешки — они прочнее. Дядя Леша курил, кряхтел и дважды отчетливо выговорил побабьи: «Прости, солдатик».
Во второй ячейке было то же самое, только подсумков оказалось не два, а три, да в каске неистлевшим остался кусок черепной кости размером с ладонь. Рядом, вправо, к траншеям, чуть светлели на зелено-коричневом фоне другие бойцы, терпеливо и вечно ждущие внимания на метровой глубине. Даром что от их тел в кислой и болотной тверской земле ничего не осталось: они, как и тела тех двух, полностью растворились, вернувшись в прах.
Мы собрали в тот же мешок и второго бойца. И перезахоронили двоих. «Черные копатели» не нашли и не взяли никакого хабара. В наших действиях не было никакого особенного смысла. Однако за семь десятков лет мы оказались первыми и единственными людьми, которые пожалели бойцов, погибших каждый в своей стрелковой ячейке на сыром склоне безвестного гребня в шести часах езды от Москвы. Бойцов, которые в смертный миг были едва ли старше меня. Да и вас едва ли старше.
