PETER MARLOW/MAGNUM PHOTOS/AGENCY.PHOTOGRAPHER.RU
В 1970–1980-х годах, нарушая международные соглашения, СССР работал над созданием вирусов и бактерий, которые были бы способны в кратчайшие сроки уничтожить сотни тысяч людей. О том, с чего все начиналось, рассказывает известный американский журналист Дэвид Хоффман в своей книге «Мертвая рука», посвященной гонке вооружений в позднюю советскую эпоху. «Вокруг света» впервые публикует на русском языке фрагмент из книги Хоффмана. Продолжение темы о программах разработки советского бактериологического оружия, их значении и их достижениях читайте в следующем номере журнала
После Второй мировой войны США создали программу наступательного биологического оружия, но в 1969 году президент Никсон отказался от нее. Три года спустя была подписана конвенция о биологическом и токсинном оружии, запрещавшая создание и производство средств бактериологической войны. Советский Союз присоединился к ней и стал одним из трех государств-депозитариев этого соглашения. Но затем советские руководители пошли на дерзкий шаг: они втайне нарушили свои обязательства и открыли обширную программу разработок в области наступательного биологического оружия, опираясь на мощный комплекс лабораторий и институтов, закамуфлированных под гражданские учреждения. Для учета патогенов и для обозначения направлений программы были введены коды. Бактерии обозначались литерой «Л».Чума получила кодовое наименование Л1, туляремия — Л2, бруцеллез — Л3, сибирская язва — Л4. Вирусы обозначались «Н». Оспа — Н1, лихорадка Эбола — Н2, лихорадка Марбург — Н3 и т. д. Частью программы был проект «Фактор» — сокращение от «фактора вирулентности», или «патогенного фактора». Вирулентность — это характеристика патогенности микроорганизма для других организмов. Увеличение вирулентности бактерий и вирусов делало их опаснее. Помимо «Фактора» были и другие проекты, в том числе «Костер» — поиск нового поколения микробов, устойчивых к антибиотикам, и «Флейта» — попытка создать изменяющие сознание человека компоненты, то есть оружие, которое должно было свести с ума целые армии. Поиск решений в области генной инженерии имел обозначение «Фермент», химического оружия — «Фолиант». Параллельно советские ученые работали над микробами, губящими растения и истребляющими скот. Этот проект назывался «Экология».
В 1984 году Сергей Попов оказался среди ученых, работавших над проектом «Фактор». Ему исполнилось тогда тридцать четыре. Это был высокий добродушный человек с тонковатым, но приятным голосом. Попов был сотрудником научного института в Кольцове — небольшом городе в тридцати с лишним километрах на юго-восток от Новосибирска. <...> Он и его жена Таисия были преданы делу науки; они приехали в Кольцово в 1976 году в надежде получить больше возможностей для исследований. А институт рос быстро. Строились десятки новых зданий, завозилось современное оборудование. Формально он назывался Институт молекулярной биологии, позже стал известен как «Вектор». В микробиологии «вектор» — это средство передачи фрагментов ДНК от одной клетки другой. <...> В 1984 году Попов был заведующим химической лабораторией в «Векторе». Перед ним стояла новая задача — проникновение в секреты вируса оспы. За четыре года до того Всемирная организация здравоохранения торжественно объявила, что оспа побеждена. Но мир не знал, что оспа стала предметом экспериментов для ученых «Вектора». Вирус, убивший больше людей, чем все войны XX столетия, должен был превратиться в орудие новой войны.
Приступая к работе в Кольцове, Попов мечтал только о науке. Его с женой заманил туда обещаниями Лев Сандахчиев — невысокий напористый армянин, заядлый курильщик, который был замдиректора «Вектора» по научной работе, а в 1979 году стал директором института. Многие знали Сандахчиева как ловкого дельца, боровшегося за успех своей молодой организации. Он предлагал зарплаты в полтора раза выше, чем в других местах. У него было множество вакансий, и это означало, что сотрудники могут рассчитывать на карьерный рост. Он убедил власти выделить ему иностранную валюту на покупку реагентов и оборудования. Наконец, он мог предложить хорошее жилье.
Попов хорошо знал это место и, проезжая мимо на велосипеде, восхищался ведущейся там стройкой, в том числе жилого девятиэтажного дома. Там намечалось что-то масштабное. Сандахчиев сказал им, что они будут заниматься прикладной наукой, совершать научные открытия и приносить пользу. Сергей и Таисия связывали с новой работой большие надежды. «Это было очень притягательно, и в то время мы ничего не знали о биологическом оружии, — говорил Попов. — Никто и слова не сказал об этом. Не то чтобы нас приглашали заниматься разработкой какого-то биологического оружия. Нет-нет. Так что мы были совершенно наивны и не понимали, что происходит. Нас пригласили в новый институт, вот и все».
Сандахчиев торопился. Он хотел раздвинуть границы генной инженерии в военной сфере. В бурно растущем учреждении возникли специальные отделы: разработка и создание питательной среды, выращивание клеток для культивирования вирусов, выращивание самих вирусов, изоляция ДНК и манипуляции с ней, изоляция необходимых ферментов, опыты на животных и т. д. «Вектор» добился некоторых успехов и в гражданских исследованиях, но, по сути, это была большая лаборатория, где разрабатывались новые методы использования вирусов для массового уничтожения людей.
Защитив в 1976 году кандидатскую диссертацию в Новосибирском госуниверситете, Попов стал младшим научным сотрудником в химической лаборатории «Вектора». Знание химии было необходимо для того, чтобы распутать секреты генов. В первые годы, вспоминал он, ученых обучали базовым навыкам в области микробиологии. Они практиковались в выращивании вирусов на бактериофагах — безвредных для человека вирусах бактерий. В 1978 году Попов стал руководить химической лабораторией и начал понимать, каковы были истинные цели Сандахчиева. Он получил допуск к совершенно секретной информации: «В этот момент мое участие в программе разработки биологического оружия стало уже необратимым». <...>
Истинную цель Кольцова скрывала «легенда»: «Так называемая открытая легенда, адресованная всем, заключалась в том, что цель института — ускорить развитие промышленной микробиологии, и что мы хотели выяснить, как модифицировать микробы, как использовать их для создания разного рода биологических веществ. Это была законная цель, прикрывавшая программу биологического оружия, ведь все это выглядело мирной программой. За одним исключением — эти модифицированные микробы, в конечном счете, должны были убивать». Несмотря на секретность, Попов обнаружил пробел в легенде. Нормальный институт такой величины должен был бы публиковать десятки, а то и сотни научных статей. Но, по словам Попова, возможности публикации ученых были резко ограничены. В статье не должно было ничего говориться об их реальной работе, и она должна была соответствовать прикрытию. «История в статье должна была быть невразумительной, заведомоложной или просто не имеющей отношения к делу», — говорил он. Недостаток серьезных публикаций у организации, где работали тысячи исследователей, был бы подозрителен. Если они не совершают научных открытий, то чем они занимаются? Но высокопоставленные чиновники заявили Попову, что у Соединенных Штатов тоже есть секретная программа биологического оружия, и он поверил. О конвенции 1972 года практически не говорили.
«Знаете, общее представление заключалось в том, что мы изрядно отстали (в основном так и было), — рассказывал впоследствии Попов. — Мы думали о себе как о стране, которой нужно развивать собственный потенциал в плане биологического оружия. Мы боялись его не иметь, и никто, в сущности, не сомневался, что у американцев лучшее биологическое оружие. И вспомните об умонастроениях, господствовавших в то время в СССР. Кто-то когда-то сомневался, что американцы нас обманывают? Никто — просто потому, что мы сами всегда так поступали и считали, что со стороны остальных будет глупо вести себя иначе».
Вирусы — это невидимые в микроскоп частицы, которые заражают живые организмы и вызывают болезни. Их открыл русский микробиолог Дмитрий Ивановский в 1892 году, а шесть лет спустя — Мартинус Бейеринк, голландский микробиолог и ботаник. Ивановский пытался понять, почему фарфоровый фильтр, не пропускавший бактерии, не может уловить возбудителя мозаичной болезни листьев табака. Он понял, что болезнетворная частица столь мала, что проходит через фильтр. Вирус трудно назвать формой жизни: он состоит только из белковой оболочки и нескольких генов. Но он может стать разрушителем невероятно заразным. Именно вирусами были вызваны эпидемии оспы и гриппа. Функционируют они так: инфицируют клетку-хозяина, а потом побуждают ее размножать и выпускать новые вирусы. В отличие от бактерий вирусы нельзя подавить антибиотиками.
Мечтой Сандахчиева было получение вирусов, каких никогда не видел мир — таких, которые смогут атаковать целые армии или страны. Но этому все еще отсталому уголку советской науки нужно было преодолеть внушительные препятствия — вначале надо было научиться ходить, а уж затем бегать. Одной из трудностей на раннем этапе была наработка генетического материала — синтез ДНК. В то время на Западе уже были известны методы создания простых генов, но Советский Союз сильно отставал. Первые шесть месяцев 1980 года Попов выполнял удивительное задание Сандахчиева: он отправился в Англию, в знаменитую лабораторию молекулярной биологии Кембриджского университета — место многих громких открытий в микробиологии, чтобы освоить технологию синтеза ДНК. Поездка за рубеж для участника советской программы по разработке биологического оружия была весьма необычным делом, и ее должен был одобрить ЦК партии. Попов уехал один, без семьи, изображая гражданского исследователя, который приехал на полгода ради интенсивной учебы, и вернулся в Кольцово с кембриджскими ноу-хау. Он почувствовал вкус жизни на Западе, который запомнил навсегда.
Когда он вернулся в Кольцово, начался трудоемкий и долгий процесс синтеза ДНК. Нужно было один за другим собрать гены из нуклеотидов — фундаментальных блоков нуклеиновых кислот. Что касается небольших генов, то это было вполне осуществимо. К примеру, соматостатин, гормон, регулирующий рост, — это крошечный белок, всего 14 аминокислот в длину. Ученые могли синтезировать его, создав цепочку ДНК длиной 42 нуклеотида. Но более сложные гены требовали сотен или тысяч нуклеотидов. Как вспоминал Попов, в его лаборатории зачастую трудились более пятидесяти ученых с кандидатской или докторской степенью, занимавшихся этой тяжелой работой: «Лаборатории были заполнены колбами, бутылями с растворителями и реагентами. Люди стояли перед множеством вытяжных шкафов, занимаясь этой нудной, многоэтапной процедурой химического синтеза».
А неутомимый Сандахчиев все давил и давил на Попова, желая получить как можно больше генетического материала для создания вирусов. «Поначалу это казалось сумасшедшей идеей, — говорил Попов, — но Сандахчиев был мастером по части смелых проектов и умел ставить высокие цели. Мы все еще с трудом создавали фрагменты ДНК из 15–20 элементов, а он уже мечтал о тысячах. Мы поняли: чтобы реально ускорить дело, нужно проводить синтез автоматически. Сандахчиев выдвинул идею построить большой арсенал или фабрику, где роботы будут автоматически собирать ДНК разных вирусов. Один вирус в месяц — таков был бы идеальный уровень производительности. И тогда можно было бы собирать биологическое оружие, порцию за порцией».
Кампания Всемирной организации здравоохранения по борьбе с оспой длилась больше десяти лет. Теперь Сандахчиев предлагал ежемесячно создавать по новому вирусу. «Идее дали зеленый свет, — вспоминал Попов. — Что если Советский Союз смог бы одного за другим выпускать возбудителей разных болезней? Возбудителей невероятной эффективности, от которых нет возможности защититься? В этом и была его блестящая идея». Попова попросили выяснить, как создать «синтезатор», сборочную линию, и что для этого нужно. Сандахчиев был заинтересован в воспроизведении SV 40, вируса, вызывающего у обезьян рак, «...поскольку в тот момент это был единственный вирусный геном, последовательность которого была полностью известна ученым». В ней было больше 5000 нуклеотидов. Попов сказал, что на это потребуется от двух до трех лет. Сандахчиев был разочарован, он все-таки хотел получать новый вирус каждый месяц. «Мне это казалось глупостью, — говорил Попов. — Но Сандахчиев четко понимал правила игры с советским военным лобби. Он ошеломлял генералов безумными, безумными, безумными идеями и всегда опережал других». В начале 1980-х Попов и другие сотрудники «Вектора» совместно с одним институтом в Москве создали генно-инженерную технологию производства искусственного интерферона — антивирусного вещества, вырабатываемого человеческим организмом. За работу над интерфероном Попова представили к высокой государственной награде. Интерферон был ценным приобретением для фармакологической промышленности и частью легенды «Вектора». В то же время в «Векторе» начали изучать оспу, надеясь продлить ей жизнь в качестве биологического оружия.
Вирус оспы называется Variola, а самая грозная и распространенная его разновидность — Variola major. Вирус унес сотни миллионов жизней: в прошлом смертность от Variola major составляла в среднем 30%. Больные оспой испытывали ужасные страдания. Джонатан Такер, специалист по оспе, охарактеризовал их так: «После двухнедельного инкубационного периода оспа начинала изнурять организм лихорадкой, головной болью, болями в спине и тошнотой; затем лицо, туловище, конечности, рот и горло усеивали отвратительные, полные гноя язвы. Пациенты, подхватившие эту инфекцию, агонизировали: им казалось, что их кожу пожирает огонь, и хотя их мучила жажда, раны во рту и в горле превращали глотание в чрезвычайно болезненный процесс». Выжившие выздоравливали за две-три недели. Но болезнь легко передавалась и распространялась воздушно-капельным путем; вирус оставался заразным, попадая на одежду и постельное белье. Еще в 1960-х оспой ежегодно болели 10–15 миллионов человек в 43 странах; по некоторым оценкам, два миллиона из них умирали.
Долгая кампания по борьбе с оспой закончилась 8 мая 1980 года — тогда Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) объявила о победе. ВОЗ рекомендовала всему миру отказаться от вакцинаций. «Победа над оспой, — писал Такер, — первой и пока что единственной инфекционной болезнью, уничтоженной благодаря усилиям человека, стала одним из величайших достижений медицины XX столетия».
Теперь Попов уговаривал Сандахчиева не воссоздавать SV 40 и не производить искусственные вирусы, а принять оспу в качестве объекта инженерии в рамках проекта «Фактор». Почему бы не изобрести что-нибудь новое на ее основе? Вирус оспы было нетрудно выращивать, легко распылять, он был возбудителем заболевания с высоким уровнем смертности и оставался стабильным во время хранения.
Тогда Попов еще не работал непосредственно с опасным вирусом. Он использовал в качестве модели родственные вирусы, например, возбудителей вакцинальной болезни и эктромелии — оспы мышей. Модели играли роль дублера реальной болезни. Попов вспоминал, что Москва начала давить на институт, требуя результатов. Он работал уже почти десять лет, и Сандахчиева критиковали за отсутствие прорывов. «Центральный комитет очень сильно давил на нас, требуя ускориться, — вспоминал Попов. — Были даны громкие обещания, в программу было много вложено, но результата не было. Вот когда «Фактор» оказался в центре моих исследований ».
Начав манипуляции с вирусами, Попов столкнулся с серьезной проблемой. Было трудно заставить вирус увеличить объемы производимого токсина. Возбудитель мог производить лишь немного токсина, а когда Попов пытался сделать его более продуктивным, возникал неожиданный побочный эффект: вирус становился менее ядовитым. «Если мы превращали их в хороших производителей, — говорил он, — то зачастую получали на выходе слабых убийц». Попов искал решение годами.
Со временем его работа пошла в ином направлении. Сотрудничая с другими учеными, он нашел способ задействовать биологический спусковой механизм, позволяющий обмануть иммунную систему. Обычно организм человека атакует болезнь, когда обнаруживает ее. По мысли Попова, если белки вируса сумеют уподобиться белкам человеческого тела, иммунная система будет запущена не только против возбудителя болезни — она станет атаковать сам организм. Это делало генетически модифицированный вирус умелым убийцей, для чего ему вовсе не требовалось много токсина. «Идея была в том, чтобы подорвать естественную регуляцию человеческого тела и направить ее против себя самой, — объяснял мне Попов. — И все это требовало лишь биологического переключателя, или сигнала, которому тело должно было следовать». Нужно было одурачить иммунную систему организма таким образом, чтобы она атаковала сам организм. (Именно таков механизм развития аутоиммунных заболеваний — сахарного диабета I типа, рассеянного склероза, ряда ревматических заболеваний и т. д. Сегодня, спустя 25–30 лет после описываемых событий, «переключатель», запускающий аутоиммунную реакцию, по-прежнему неизвестен. — Прим. ред.)
По словам Попова, в ходе исследований рассматривалось несколько вероятных целей, но было принято решение обратить иммунную систему против нервной системы. Таким образом, если бы на этой основе было создано реальное оружие, оно поражало бы жертв двумя волнами. Первой была бы оспа. Но затем — возможно, уже после выздоровления — организм должен был нанести удар по собственной нервной системе, и парализованную жертву настигла бы смерть. Вторая волна должна была стать неожиданностью, и не было бы вакцины, способной остановить процесс. «Если бы это превратилось в оружие, никакое лечение не было бы возможно, — рассказывал Попов. — Ведь все случилось бы неожиданно, когда первоначальное заболевание проходило бы; человек мог полностью выздороветь. А затем приходил бы смертоносный ответ — новая волна болезни...»
В 1985 году Попов создал нечто, известное как «концепт» его идеи — элемент ДНК, который следовало внедрить в геном. Это было только начало, но оно стало настолько значительным шагом вперед, что Сандахчиев уже мог отказаться от прежнего проекта по производству большого количества искусственной ДНК. Они могли создавать смертоносных возбудителей, используя небольшие кусочки генетического материала. И стало ясно, что на горизонте — новое поколение биологических объектов, которых можно использовать при создании оружия.
Ученые вроде Попова в Кольцове преодолевали научные барьеры, но создание оружия было задачей военных, они занимались этим в собственных лабораториях. «Вектор» был исследовательской организацией, а «заказчиком» — 15-е Главное управление Министерства обороны. Представители заказчика время от времени наведывались в «Вектор», чтобы оценить ход работы. Наконец у ученых было о чем рассказать военным.
Еще один ученый, уединенно работавший неподалеку от Москвы, вел собственную войну. «Вектор» пытался модифицировать вирусы, а Игорь Домарадский — перестроить генетическую структуру бактерий, чтобы превратить их в воинов, не знающих преград. Домарадский слегка прихрамывал, в детстве он переболел полиомиелитом, а во взрослые годы — туберкулезом и малярией. У него была репутация раздражительного, несдержанного человека, а позднее он и сам называл себя неудобным, смутьяном. Он был нетерпелив и жаждал наград за научные достижения, хотя бы и на службе у «фабрики смерти».
В 1984 году ему было пятьдесят девять. В течение рабочей недели он жил один в Протвине, небольшом городе в 100 км южнее Москвы. Каждый день он проезжал на машине через березовый лес, чтобы приступить к работе в секретной лаборатории. Место, где она находилась, называлось Оболенском — по фамилии князей, когда-то владевших этими землями (строго говоря, наукоград Оболенск получил имя древнерусского города, когда-то располагавшегося неподалеку. — Прим. ред.). Ему нравились эти поездки. Зимой он часто сталкивался с выходившими на дорогу лосями. Он помнил, как строили Оболенск — прямо посреди леса. Сначала там были только временные бараки. К началу 1980-х в лесу выросло современное «Здание № 1». Оно выглядело как обычная советская восьмиэтажная «коробка». Но внутри здания было отведено в общей сложности 30 200 квадратных метров для исследования опасных патогенов и манипуляций с ними. Третий этаж был предназначен для работы с особо опасными веществами. Огромные герметично закрывающиеся двери с воздушными шлюзами предотвращали утечки. <...>
Туляремию вызывает весьма заразная бактерия Francisella tularensis, которая встречается у животных, особенно у грызунов, кроликов и зайцев. В начале 1980-х этот микроб и стал предметом исследований Домарадского. Он пытался в то же время работать над несколькими другими патогенными организмами, но начальство хотело увидеть результаты непременно от работы с туляремией. Он искал способ превратить ее в возбудителя болезни, способного инфицировать людей и при этом быть устойчивым и к антибиотикам, и к вакцинам. Он искал супермикроба, которого невозможно было бы остановить.
В основном советские военные интересовались инфекционными патогенами вроде оспы или чумы, которые могли вызвать эпидемию. Требовалось зажечь искру, а дальше болезнь распространялась бы сама, как лесной пожар. Туляремия не может передаваться непосредственно от человека к человеку. Но военные не теряли интереса к ней, поскольку чтобы заболеть ею, достаточно вдохнуть или проглотить всего десяток бактерий. Кроме того, туляремия стабильна, ее легко распылять, а при низких температурах бактерии способны жить во внешней среде неделями.
В отличие от вирусов, состоящих из нескольких генов, белка и иногда мембраны, бактерии имеют прочную клеточную оболочку. Она исключительно важна для выживания клетки. Без нее клетка погибнет. В 1930–1940-х были разработаны антибиотики, способные атаковать бактерии; первым из них был пенициллин. Эти лекарства могли замедлить движение бактерий, а то и убить их несколькими способами: разрушить клеточную оболочку, подавить рост клеток или остановить их деление. Антибиотики помогли побороть болезни, угрожавшие человеку столетия ми. Заболевания вроде острой ревматической лихорадки, сифилиса и бактериальной пневмонии стало сравнительно легко вылечить. Эти чудеса медицины обещали просто стереть из памяти человечества некоторые болезни. В 1940-х годах было создано уже несколько десятков антибиотиков, но затем случился неожиданный поворот: у бактерий стала развиваться устойчивость к ним. В течение всего нескольких лет многие из этих чудесных лекарств стали куда менее действенными. Оставшиеся бактерии в результате естественного отбора преодолели уязвимость к антибиотикам; выжили те, что были генетически устойчивы к лекарству. Со временем остались только резистентные бактерии, и лекарства потеряли эффективность.
Целью исследований Домарадского было создание нового микроба, устойчивого ко многим антибиотикам. Это орудие войны позволяло бы выкашивать целые армии. По словам Канатжана Алибекова, в конце 1980-х занявшего пост заместителя директора советской программы биологического оружия, Домарадский как-то предложил разработать штамм туляремии, способный выстоять против всего спектра антибиотиков, бороться с вакцинами и при этом не терять своей вирулентности. «Советскую армию не удовлетворяло оружие, устойчивое лишь к одному типу антибиотиков, — говорил Алибеков. — Военные стратеги считали стоящим только такое генетически модифицированное оружие, которое сопротивлялось бы всем возможным видам лечения». Генералы хотели получить штамм, способный выстоять сразу против 10 разных антибиотиков, вспоминал Алибеков. Предложение было дерзким, и выполнить это поручение было трудно.
У Домарадского было мало материала — в Советском Союзе почти не знали о микробе туляремии: «У нас не было данных по его биохимии и генетике». Домарадский убедил московское начальство привлечь к участию в проекте лучших исследователей в стране.
Борьба Домарадского, по его словам, осложнялась постоянным давлением со стороны советского руководства, которое хотело получать результаты по жесткому графику пятилетних планов. Программа биологического оружия находилась в ведении Военно-промышленной комиссии (комиссия Президиума Совета министров СССР по военно-промышленным вопросам. — Прим. ред.) — могущественного ведомства, которое устанавливало сроки, приводившие Домарадского в бешенство. К 1984 году он работал над идеей использования туляремии уже почти восемь лет. Каждый месяц начальники из Москвы прибывали в институт в служебных автомобилях, подъезжая к Оболенску с включенными сиренами и проблесковыми маячками. Нетерпеливые гости хотели знать, как движется проект, и требовали ответов от Домарадского. А его исследования шли медленно и требовали усердия. «Этот микроб не воспринимает генетическую информацию со стороны, а у него самого нет нужных генов для устойчивости к антибиотикам», — сказал он о туляремии. И хотя Домарадский сообщал об успехах в борьбе за устойчивость к антибиотикам, ученые «даже не приблизились» ко второй цели — созданию микроба, который может сопротивляться вакцинам.
Однажды Домарадскому пришлось ожесточенно бороться с начальством: ему предложили изменить наружность микроба, присоединив к бактерии туляремии другой микроорганизм — стафилококк. «Речь шла о том, чтобы прилепить прямо на поверхность клетки возбудителя туляремии заплатку из стафилококка, что не могло сработать в принципе», — вспоминал он. Такая тварь просто не смогла бы размножаться. «Это все равно что приклеить кошке вороньи крылья и ждать, что она родит летающих котят», — ворчал Домарадский. <...>
Работая в лаборатории, Домарадский столкнулся с огромным препятствием: если бактерия приобретала какие-то новые качества, она могла лишиться части прежних свойств. Так случилось с туляремией. «Приобретая устойчивость к нескольким антибиотикам, штамм терял свою вирулентность, что для военных было неприемлемо», — говорил он.
Если вирулентность падала или подопытному животному удавалось прожить на день дольше, военные считали это большой неудачей. «Искомый штамм биологического оружия должен был быть абсолютно вирулентным и распространяться в форме аэрозоля. Должно было хватить одной клетки микроба, чтобы обезьяна получила смертельную инфекцию, — говорил Домарадский. — Более того, инфекция должна была быть неизлечимой».
Домарадский нашел новый подход к проблеме. Он предложил взять два штамма, потерявших вирулентность в результате генной инженерии, но приобретших устойчивость к разным антибиотикам, и соединить их, получив в итоге супермикроб. Пара штаммов, работая вместе, могла компенсировать недостатки друг друга. Домарадский называл это бинарным подходом и возлагал на него большие надежды. В результате они могли бы получить «быстро развивающуюся, чрезвычайно вирулентную и практически неизлечимую болезнь, дающую те же результаты, как если бы мы создали суперштамм с высокой вирулентностью и другими свойствами». По его оценке, такая пара могла бы иметь устойчивость сразу к шести или восьми антибиотикам: «В таком случае противодействовать удару биологического оружия было бы почти невозможно, особенно в крупном масштабе».
