Зараженные севером: как живется обитателям Шпицбергена

Самолет заходит на посадку в аэропорту Шпицбергена. Обладатели профессиональных фотоаппаратов, которых в самолете не меньше половины, целятся объективами в иллюминаторы. Но небо затянуто облаками. Только незадолго до касания с землей из-под облаков появляются очертания невысоких черных гор с заснеженными вершинами. Обычно прямо перед посадкой самолета, особенно где-нибудь в Европе, на земле становятся различимы дороги, игрушечные домики и машинки, иногда фигурки людей. Я вглядываюсь в стремительно приближающийся пейзаж. Ничего. Внезапно прямо под нами вырастают строения аэропорта. Выходим на трап. Холодно. Ветер.

В здании аэропорта множество людей в красных, желтых, зеленых, синих куртках-виндстопперах суетятся, разыскивая свой багаж. Жарко. Посреди зала возвышается огромного роста широкоплечий светловолосый норвежец в толстом свитере и высоких сапогах. «Стейнар, — представляется он и гордо показывает табличку с названием нашего отеля: две серые, выцветшие доски, в углу бантик из полоски тюленьего меха. — Сам делал. Это drift wood, сплавное дерево. К нам его много приносит из России. Мы им гостиницы отделываем, например».

Выходим на холодный воздух. Вдали чернеют горы без каких-либо признаков человеческой жизни. Да и, казалось бы, откуда ей тут быть. На 78-й широте, где плюс десять, это лето, а треть года солнечный свет нельзя увидеть даже в безоблачную погоду, потому что солнце не встает из-за горизонта.

Дорога от аэропорта до главного здесь норвежского поселения Лонгйира занимает минут пятнадцать. Едем на старом минивэне, навстречу попадаются несколько таких же, все с надписью Taxi. Дорога битумная, то и дело слышен стук камней о днище. Движение не слишком оживленное, машины в основном 15-, 20-летней давности. Слева бухта с десятком яхт и лодок, затем начинаются одно-, двухэтажные портовые ангары. Все это напоминает скорее унылую стройку, чем городское поселение. По правой стороне дороги тянется крутой склон. В июле на нем снега нет. По кромке горы торчат деревянные опоры. На тросе, протянутом между ними, висят металлические короба.

— В них из шахты спускают уголь на местную электростанцию, — поясняет наш сопровождающий. — Кстати, тут самая северная да и вообще единственная в Норвегии угольная электростанция. Далее следует перечисление других «самых северных» объектов: университет — на Шпицбергене работает отделение университета Тромсё, больница, музей — его мы проезжаем тут же — темно-коричневое невысокое с двумя корпусами-клешнями здание напоминает гигантского лангустина. Впереди становятся видны красные, желтые, зеленые, оранжевые двух-и трехэтажные домики по 5–7 в ряд. На лужайках, покрытых редкой травой, стоят снегоходы. Много. Словно машины в московских дворах. В Лонгйире больше 2000 жителей, включая детей. И больше двух тысяч снегоходов.

— Видите черные дома там, на возвышении слева? — Стейнар тянет вперед гигантскую руку, закрывая водителю обзор. — Это наш Беверли-Хиллз. Нет, знаменитости там не живут. У нас вообще знаменитости не живут. Они к нам только приезжают. Посмотреть, как мы тут живем. Район просто на холме. Вот и прозвали.

Домики на холме мало отличаются от остальных. Такие же двухэтажные, деревянные, на сваях. Только выкрашены в черный цвет. Но с яркими красными, желтыми и зелеными балконами.

Машина поворачивает направо и уходит от залива вверх по ущелью, словно выскобленному гигантской ложкой для мороженного, — окружающие горы образуют своеобразную котловину, круто вздымаясь вверх по бокам. Мы оказываемся на широкой и немноголюдной улице. С одной стороны мелькают вывески известных брендов на небольших деревянных домиках — магазинах. С другой стороны домов нет, по поверхности на высоте около метра над землей поддерживаемые сваями тянутся толстые трубы. Это коммуникации, их нельзя убирать в землю. Здесь вечная мерзлота и земля все выталкивает.

— Видок, конечно, не очень, — Стейнар критически поглядывает на трубы, затем поворачивается к нам. Но так земля решила. Здесь вообще все земля решает. А нам главное ей не мешать. Кстати, вы знаете, у нас тут нельзя умирать. Закон такой. Заболел — езжай на континент. Потому что нельзя хоронить. Тоже земля решила: мертвые ей не нужны. Выталкивает.

Машина останавливается перед двухэтажным деревянным строением отеля с двускатной крышей. Наружные стены обиты рубероидом, закрепленным серыми досками. Drift wood, догадываюсь я. Входим внутрь. Жарко. Вдоль стен деревянные лавки, шкуры. Справа и слева от входа тянутся полки с обувью.

— На Шпицбергене принято разуваться в помещении, — Стейнар, стягивает огромные сапоги. — И в гостиницах, и в домах, и в ресторанах — везде. — Это старая традиция, — включается в разговор высокая норвежка средних лет с коротким ежиком светлых волос, стоящая у стойки ресепшена. — У первых поселенцев, у шахтеров была очень грязная обувь… Меня зовут Мона. Я работаю в музее истории Свальбарда.

Пьем кофе. Его предлагают в лобби каждого отеля. Удивляюсь, почему так жарко везде в помещениях.

— Дома должно быть комфортно. Потому что на улице холодно, — поясняет Мона. — Мы, кстати, мерзнем, когда едем в Европу. Они там не топят в отелях. А мы так не привыкли.

Выхожу из гостиницы. Справа и слева широкие улицы. По одной изредка проезжают машины. Вторая пешеходная — центр. Напротив бар. На террасе сидят люди. В основном молодежь. Ну что, вполне себе город. Разве что мрачноваты горы вокруг да небо низковато. Но жить можно.

В Грумант по заливу Исфьорд

— Если вы упадете за борт, ничего не предпринимайте, — Стейнар делает паузу и значительно оглядывает слушателей. — Я вас вытащу. Впрочем, этого никогда не происходило.

— Не происходило в смысле никого не вытаскивали? — уточняю я.

Норвежцы смеются, Стейнар продолжает инструкцию по технике безопасности. Я сижу в лодке в порту. Предстоит 100-километровый переход по заливу Исфьорд на мыс, где старую метеостанцию на маяке превратили в гостиницу. Оттуда ближе до ледников и прочих природных красот. А для норвежцев это лишний повод показать, что у них тут целая туристическая индустрия, которая приносит ощутимо больший доход, чем постепенно угасающая угледобыча.

Лодка, как сообщает Стейнар, очень устойчивая и безопасная. Такие используют армия и спасательные службы. Пассажиры в ней располагаются в два ряда верхом на сиденьях, держась за ручку в спинке впереди.

Рядом с нами на воде покачивается еще штук пять таких с логотипами местных туристических компаний. Почти в каждом используется слово Svalbard. Так норвежцы называют архипелаг, в состав которого входит несколько крупных и множество мелких островов. Шпицбергеном при этом они именуют самый большой остров, на котором мы и находимся. В русской традиции Шпицбергеном называется архипелаг, а для обозначения острова добавляют слово «Западный».

Когда на норвежском телевидении показывают прогноз погоды, Свальбард на карте Норвегии отсутствует. Виден только самый южный остров архипелага — крошечный Бьёмёйа (остров Медвежий), от которого до Лонгйира, стоящего в глубокой бухте на острове Шпицберген, еще больше 300 километров строго на север.

Я совсем не люблю лодки, но сейчас даже я согласна отплыть. Очень жарко: помимо зимней одежды на мне огромный ярко-рыжий комбинезон с гигантскими сапогами. По действующим на Шпицбергене правилам передвигаться по воде можно только в таких водонепроницаемых и непотопляемых костюмах, снабженных сигнальными маячками. А у руководителя группы должен быть спутниковый телефон — сотовая связь вне населенных пунктов не работает, а радиосвязь может подвести из-за гористого ландшафта.

Отплытие затягивается. Курс техники безопасности не окончен. Тут к формальностям относятся очень серьезно. Я подписала бумагу, что ознакомлена с правилами поведения на борту, а также не беременна и не имею проблем со спиной. Беременность на Шпицбергене — особая тема. Рождаться тут, как и умирать, нельзя. При приближении срока родов женщины обязаны улетать на континент. Получается, это место для самой жизни, а не для ее начала и конца.

Лодка выходит из бухты и набирает скорость, подскакивая на невысоких волнах и приземляясь с гулким стуком. Океан, темный, мрачный, буровато-серый, неспокоен. Небольшие стайки птиц, тупики, чайки, при нашем приближении разлетаются в разные стороны, некоторые резко ныряют головой вниз и выныривают в пене за лодкой. Ветер дует все сильнее. Я выше затягиваю молнию на комбинезоне. Из узкой щели между капюшоном и воротником торчат только нос и глаза. Идем по заливу Исфьорд в направлении открытого океана. По сторонам из воды поднимаются крутые черные скалы. Снег покрывает их вершины и спускается белыми прожилками к воде.

Эти мрачные скалы выросли в 1596-м перед моряками голландского судна, шедшего из Амстердама на север в поисках прохода в Китай. Штурманом на судне был Виллем Баренц. Он записал обнаруженные земли в дневник под названием Шпицберген (нид. — «острые скалы»). Но Баренц не был первооткрывателем архипелага. О существовании суши и богатых промысловых возможностях здешних вод к тому моменту уже знали русские поморы.

Лодка поворачивает налево к скале. Мотор выключается, и вместо ожидаемой тишины воздух наполняет птичий гвалт. Верх горы покрыт сочной травой, нижняя похожа на слоистый пирог — породы всех оттенков бежевого, чередуясь, уходят под воду. На уступах над водой всюду птичьи головы — серые, белые, черные, с острыми и тупыми клювами разной формы. Птицы по одной или стаями взлетают и приземляются.

— Птичья скала, — поясняет еще один наш сопровождающий Стейн-Тёре. Среднего роста, широкоплечий, загорелый и с белозубой улыбкой, он менее всего похож на жителя этих северных земель, но более других имеет к ним отношение. В его роду, как мне уже рассказали по секрету, есть саамы — представители коренной народности Севера. Саамский вопрос — больная для Норвегии тема. И лишний раз ее не стремятся затрагивать.

— Здесь проживает до двадцати тысяч птиц, разные виды, селятся повсюду. И повсюду удобряют гору, потому она такая живая, — Стейн-Тёре обводит рукой изумрудные склоны, а я замечаю у него на поясе справа под поднявшейся полой куртки пистолет. — За пределами Лонгйира безоружным нельзя — белые медведи совсем рядом, — перехватывает он мой взгляд. За Птичьей скалой на берегу среди крутых скал виден пологий холм, поросший редкой травой. На холме несколько строений: сваи, два этажа, покатая крыша, чердачные окна. Неужели тут кто-то живет. Подходим ближе, снова глушим мотор.

— Это Грумант. Первое российское шахтерское поселение на Шпицбергене. — Стейн-Тёре показывает на скале черную прожилку почти параллельную воде. — Это уголь. А вон там правее будто небольшие пещеры в склоне — вентиляционные отверстия шахт. Из долины были входы в штольни. Горы тут все изрытые изнутри.

Место действительно выглядит пригодным для жизни на фоне мрачных крутых скал вокруг. Зеленый склон, на котором стоят дома, полого спускается к воде, так что легко можно высадиться на берег. Подходим ближе. Краска на стенах домов пооблупилась, некоторые окна заколочены, другие зияют выбитыми стеклами. Деревянные мостки у воды разрушены, на берегу валяются какие-то ржавые конструкции. Люди ушли отсюда в 1961-м. Жизнь в Груманте будто замерла.

Вдоль берега тянется узкоколейка, по которой доставляли добытый уголь в бухту Колсбей, в девяти километрах отсюда. Так и кажется, что в любой момент может появиться вагонетка, если бы не частично обрушившиеся на пути деревянные навесы, раньше защищавшие дорогу от снежных заносов. Входим в бухту Колсбей. Несколько строений ветхих. Остатки причала. На берегу чернеет большое пятно — сюда сгружали доставленный в бухту уголь и угольная пыль так и лежит на поверхности. Земля не хочет забирать то, что однажды люди у нее отняли.

Российское присутствие на Шпицбергене регулируется Свальбардским (Шпицбергенским) договором от 9 февраля 1920 года. По нему архипелаг, до того момента ничья земля, no man’s land, как любят повторять норвежцы, был признан территорией Норвегии, но с некоторыми оговорками. Он объявлялся демилитаризованной зоной. Сегодня около 50 государств, поставившие подписи под соглашением, имеют право в любой момент начинать здесь коммерческую деятельность (в первую очередь добыча угля) и научные исследования. Но основными игроками в политику здесь остаются русские и норвежцы. Из прочих европейцев разве что поляки развернули научную станцию.

Всё решает природа

Мы плывем без остановки уже два часа. Залив стал шире — горы по сторонам словно отодвинулись. Облака опустились ниже, справа и слева видны только подножия скал у воды. Ветер усилился, и лодка, которую Стейнар направляет поперек волн, то падает носом вниз, то взмывает, зачерпнув темной соленой жидкости и обдав ею фигуры в оранжевых комбинезонах. Холодно.

Ветер проникает во все щелочки одежды и выдувает остатки тепла. Закрываю глаза и представляю, как 300 лет назад поморы бороздили эти просторы безо всяких непродуваемых костюмов и перчаток-виндстопперов. От этой мысли становится еще холоднее. Оборачиваюсь. Наши сопровождающие, Мона, Стейнар и Стейн-Тёре, сидят на корме лодки. Комбинезоны расстегнуты, на шеях тонкие платки. «Уверенность и безопасность», — вспоминаю я.

Внезапно несколько лучей солнца раздвигают низкие облака. Вдали слева видна отступающая от черных скал полоска суши. На ней деревянные дома и маяк. Лодка сворачивает к скальному уступу, закрывающему от волн деревянный причал в небольшой бухте. С причала машет рукой девушка в огромных сапогах и ярко-синей куртке. Рядом виляет хвостом собака. Обычная картинка деревенской жизни, если не помнить, что все это происходит на 78-й широте, а девушка и собака живут на мысу, торчащему в Северный Ледовитый океан. И ни одной живой души на 100 километров вокруг.

Швартуемся. Собака хватает конец каната, которым Стейн-Тёре уже привязал лодку, и начинает его радостно теребить.

— Нельзя, — не слишком строго говорит ей девушка и оборачивается к нам. — Меня зовут Лена.

Пока мы медленно вылезаем из лодки в неповоротливых, но уже оцененных по достоинству комбинезонах, Лена исчезает в одном из двухэтажных домов. Входим следом. Вешалки для одежды, на них, словно человеческие фигуры, выстроились, упираясь сапогами в пол, такие же, как у нас, оранжевые комбинезоны. Полки для обуви: дальше босиком по коридору. Сплавник, мебель ИКЕА. Жарко. Телефон обнаруживает Wi-Fi, хотя телефонной связи нет. До материка 700 километров, до Северного полюса чуть больше 1000. До ледяной воды и пронизывающего ветра — одна минута и две двери.

— Как вам номера? Жить можно? — Мона с еще мокрыми после душа волосами появляется в дверном проеме.

Только так и можно, вдруг ловлю я себя на мысли.

В каждом номере лежит рекламный проспект с ценами, услугами и фотографиями. На последней странице — информация о сотрудниках. Читаю, что пара управляющих — Лена (та, что встречала нас на пристани) и Фредрик — на Свальбарде живут три года. Она из северо-норвежского Вестеролена, он из шведского Эстерсунда. «Конечно, жизнь здесь очень отличается от жизни на континенте. Но нам нравится и мы не планируем уезжать в ближайшее время, — цитирует их брошюра. — Мы любим жизнь на природе и ценим все то, что природа столь щедро дает нам здесь».

Выглядываю в окно. На мысу, на котором стоит гостиница, сейчас, в середине июля, из растительности только редкие кустики желто-зеленой травы среди некрупной серо-бежевой гальки. Кое-где крошечные сиреневые цветочки. Перед окном неспешно прохаживается стая каких-то водоплавающих птиц. За ними лениво наблюдают из будок собаки. Их тут пять или шесть.

Брошюра отеля сообщает, что это ездовые собаки управляющих, и даже перечисляет их клички. Вдруг собаки поднимают головы и замирают, глядя в одном направлении. К гостинице неспешно, останавливаясь каждые три шага, чтобы пощипать скудную растительность, приближается северный олень. Серый, с плотной и широкой, словно носок валенка, мордой, с огромными ветвистыми рогами. Олень подходит к дому. Собаки молчат. Он так близко, что я вижу бархатные ворсинки на его рогах. Бросаюсь к выходу, нащупывая в кармане фотоаппарат. Натягиваю ботинки. Когда уже касаюсь ручки двери, за моей спиной вырастает Стейн-Тёре.

— Без сопровождающего на улицу нельзя, — строго повторяет он заклинание, трижды произнесенное на пирсе у лодки, и наклоняется завязать шнурки. Замечаю у него за спиной ружье.

— Два дня назад там, где сейчас олень, был медведь, — продолжает он. — Правда, тогда из дома никто любопытный к нему не вышел.

Обходим гостиницу. Хаски со светло-голубыми, холодными, как местное небо, глазами тянут к нам головы в ожидании ласки. Замечаю одну, что косит на меня непривычно карим. Иду к ней. Поворачивает морду: другой глаз голубой, как у всех. Олень за домом спокойно пощипывает траву. Крадусь к нему. Он делает шаг в мою сторону. Достаю фотоаппарат, ожидая, что сейчас он бросится удирать. Но олень, наклонив ветвистые рога, медленно, не переставая жевать, движется ко мне.

— Он не боится тебя, — Стейн-Тёре поправляет винтовку на плече. — Он тут главный. Лучше пойдем. В гостиной человек пятнадцать. Из кухни появляется хрупкая блондинка в большом белом фартуке и сообщает, что на ужин у нас овощной суп-пюре, стейк и шоколадный десерт. Шеф-повар Гунн-Беате на Свальбарде недавно. Работала в баре в Лонгйире, получила приглашение сюда. И, конечно, сразу приняла его, потому что любит жизнь на природе.

— У тех, кто раньше приезжал на Шпицберген, был девиз: «Обогнать всех, заработать всё, уехать навсегда», — Стейн-Тёре сидит на широком подоконнике гостиной на предусмотрительно положенной там подушечке для желающих полюбоваться пейзажем. — Сейчас совсем не так. Уж точно едут не за деньгами. Зарплаты здесь не намного выше, чем на континенте.

— И необходимо любить жизнь на природе? — вспоминаю я бесконечный припев из гостиничной брошюры.

— Здесь природа все решает. Ну и что-то позволяет нам. Жить так можно, только если ты все это любишь.

— Давно здесь?

— Живу уже шесть лет. Жить — значит оставаться на зиму. Есть те, кто уезжает с приходом полярной ночи. А живут в среднем по два-три года. Правда, сейчас уже года на четыре многие остаются. Вообще же я еще в девяностых несколько лет здесь работал.

— Но уехали?

— Влюбился, женился. Жене предложили работу в Финмарке (север Норвегии. — Прим. авт.). Года два там пожили и поняли, что все время говорим о Шпицбергене, вспоминаем. Тянуло сюда, в общем. И вернулись.

— Чего не хватало на континенте?

Стейн-Тёре задумчиво достает из кармана круглую металлическую коробочку, извлекает из нее что-то вроде леденца и кладет под верхнюю губу. Это снюс, сосательный состав из табака с ароматическими добавками. Многие в Лонгйире предпочитают его курению, хотя он гораздо крепче сигарет.

— Да вот не знаю. Как будто не жил. Искусственное все какое-то.

— А здесь теперь надолго?

— Вот квартиру в Лонгйире купили. Тут детям хорошо, у меня их двое. И я совершенно уверен, что с ними ничего не случится.

— А как тут с преступностью? Я задаю вопрос, хотя ответ очевиден. Живущие здесь биологи, геологи, метеорологи понимали, куда и зачем направляются. Ехали по собственному желанию, подписав контракт.

— Семьдесят-восемьдесят преступлений в год. Не верить Стейн-Тёре у меня нет причин. До недавнего времени он занимал пост советника по туризму губернатора Шпицбергена. Так что информацией он владеет.

— Какого рода преступления?

— Ну как, — прячет он улыбку. — Выпил турист в баре, взял с крючка куртку и пошел домой. Утром проснулся, смотрит: не его куртка. А в полиции уже лежит заявление владельца. Потому что тут без куртки никак. А вообще, конечно, тут тихо и спокойно.

В кого стрелять

На следующее утро снова комбинезоны (влезаю в свое второе я уже довольно бойко), лодка. Устойчивость и безопасность. Идем во фьорд напротив изучать ледник.

— Не стоит так от меня удаляться, — Стейн-Тёре пытается докричаться до фотографа, который увлеченно карабкается вверх по морене и потом по леднику за хорошей панорамой залива. — Там выше трещины. А еще медведи.

Я уже готова смеяться при каждом упоминании медведей, потому что ни одного пока так и не видела, но постоянно слышу о них, словно меня хотят держать в тонусе.

— Это не смешно, — Стейнар, до того молчаливый, приходит на помощь Стейн-Тёре. — Медведь — вершина пищевой цепочки здесь. Это значит, что его никто не ест, а он ест всех. Он никого не боится. И это его право, которое надо уважать. Увидел медведя — уйди, не мешай ему.

— А ружья тогда зачем?

— Чтобы отпугнуть выстрелом в воздух. Убивать медведей нельзя. За это большой штраф и высылка на континент. Целиться в зверя можно, только если он атакует, то есть в упор и не больше чем с пятидесяти метров.

— Поэтому, — прищуривает глаз Стейн-Тёре, — я еще подумаю, в кого стрелять, в медведя или в туриста, который не хочет меня слушать.

Вечером в ожидании ужина на маяке рассматриваю фотографии на стене. В занесенных сугробами строениях в полумраке полярной ночи с трудом узнаю гостиницу. Знакомая дверь, через которую я только что вошла. Медведь. Привалился к двери и словно тянет лапу к ручке.

— Часто медведи на людей нападают?

— В прошлом году (2011-м. Прим. Vokrugsveta.ru) была история, — Стейн-Тёре опять на подоконнике. — Группа британских подростков пострадала. Один погиб. У них с самого начала все пошло не так. Лагерь неправильно поставили, сигнальные ракеты не сработали, потому что были неправильно установлены. Ружье забыли снять с предохранителя.

Стейн-Тёре подходит к столу и на салфетке чертит схему происшествия: вот так стояли палатки, оттуда пришел медведь… Как школьник, который выучил урок на отлично.

— А до прошлого года?

— В 1995-м две жертвы было.

— Медведей часто убивают?

— Один-два доказанных случая самообороны в год.

После ужина выясняю, что на торчащий недалеко от гостиницы маяк можно подняться. Вскакиваю надевать ботинки. Стейнар с тяжелым вздохом следует за мной, взяв ружье.

На верхнюю площадку невысокого — метров тридцать — маяка ведет открытая лестница. Карабкаюсь по ней, удивляясь окружающему беззвучию. Вдруг громкий вздох, еще и еще. Дыхание, тяжелое, размеренное, быстро приближается. «Медведь», — подготовленное сознание радостно цепляется за эту мысль.

— Смотри, — кричит снизу заметно оживившийся Стейнар. — Белухи.

Семь огромных светлых туш, то выныривая, то уходя под темную воду, неспешно движутся по заливу.

Полярная лихорадка

Час ночи, на улице светло как днем. Заката нет и не будет до конца октября — полярный день. Заставить себя спать невозможно. Глаза не хотят закрываться, организм не верит плотной шторена окне. Спускаюсь на первый этаж и натыкаюсь на Мону.

— Не можешь заснуть? Я тоже. Представляешь, за столько лет так и не привыкла к этому свету.

— За сколько?

— Почти восемь. Тут ведь как. Приезжает человек. Живет неделю. И либо уезжает, чтобы проклинать это место, либо остается. Или возвращается. Ну, в общем, не может уже забыть. Все. Заразился.

— Чем?

— Polar fever. Полярной лихорадкой. Неизлечимая болезнь. Все, кто тут живет, ею больны, — Мона со смехом направляется в свою комнату. — Пошли спать. Знаешь, как уснуть? Представь, что белые медведи идут. И прыгают через заборчик. Один, два, три…

Просыпаюсь от того, что во дворе воют собаки. Отодвигаю штору. Белесый свет, низкие облака. Собаки лежат на крышах высоких будок, картинно задирая морды, и подвывают на разные лады — общаются. Семь утра. Принимаю душ. Горячая вода на 78-й широте, как и свет, появляются благодаря дизельному генератору. Дизель хранится в огромной цистерне на берегу. Одновременно здесь, в гостинице на маяке, в нескольких домиках могут проживать человек тридцать. Снова смотрю в окно. Мимо шествует стая рябчиков с выводком цыплят. В лобби кипит жизнь. Группа студентов, ночевавших в соседнем домике, собирается уезжать. Стейнар разговаривает с их сопровождающим.

— Вы же тут все друг друга знаете, — обращаюсь я к нему, когда студенты выходят на улицу.

— Ну если не лично, то лица знакомые… Поэтому трудновато оставаться, когда кто-то постоянно уезжает. Надо привыкать к новому обществу.

— Да-да, это самое трудное для долгожителей тут, — вступает Мона. — Стейнар тоже тут давно, как и я. И нам все время приходится знакомиться с новоприбывшими. Поэтому мы против того, чтобы кто-то уезжал.

— Когда нет света и нет туристов, что вы тут делаете? — решаюсь я задать вопрос. Я подозреваю, что светящиеся глаза и разговоры о «настоящей» жизни не больше чем трюк. Развлечение для меня. И что настоящую жизнь им привозят люди с континента весной и летом. А когда поток туристов мелеет, свет уходит, до марта тут наступает уныние и тоска.

— Темный сезон — мое любимое время, — Мона усиленно кивает головой в знак согласия с самой собой. — Работы мало, зато культурная жизнь. С континента приезжают знаменитости. И не только норвежские. Я за эти годы здесь столько звезд повидала.

— А еще мы много путешествуем. Время-то есть. А потом начинается синий период, — Стейнар расплывается в мечтательной улыбке. — Это когда солнце еще не всходит, но уже подсвечивает горизонт. Красота!

Лодка мчит нас в Лонгйир. Но по дороге — остановка в российском Баренцбурге. С его «Миру мир» на склоне горы, «Наша цель — коммунизм» на центральной площади и «Вторник и пятница — дни завоза» на дверях набитого консервами магазина.

Настоящая жизнь

Уже знакомые домики Лонгйира в лучах яркого солнца выглядят еще пестрее, когда мы утром следующего дня едем по пустой улице в порт. Новый сопровождающий Бёре везет нас на археологические раскопки. Переход на лодке, недолгое восхождение по крутому склону, марсианские пейзажи: плато из угольного сланца, сад камней на месте растаявшего ледника. Несколько взмахов лопаты, два движения киркой, и вот уже на расслоившихся пластах породы видны отпечатки древних моллюсков. Бёре рассказывает, что совсем рядом несколько лет назад откопали останки древнего морского ящера плиозавра — 15-метрового монстра, какие населяли здешние моря 150 миллионов лет назад. Я пытаюсь составить портрет современного обитателя Шпицбергена. Мне не хватает деталей.

— Каково это, четыре месяца в году без солнца?

— А вы как думаете? У меня, например, «северное лицо». — Бёре развязывает косынку и показывает белую шею. — Мне летом солнца не хватает, не то что зимой. Кончится сезон, как обычно, поеду в Таиланд. — Бёре щурит глаза, то ли в усмешке, то ли от того самого редкого солнца, очень яркого сегодня, и командует подниматься всем на борт.

Я прекрасно понимаю, что такое «не хватает солнца». С ужасом вспоминаю московскую зиму, когда невозможно в темноте утра заставить себя подняться. И опять перестаю понимать, как здесь живут. И зачем.

Последний день на Шпицбергене полон стандартных туристических развлечений — катание на собачьих упряжках и визит в самый известный местный бар. Искать тут ответ на мой вопрос бесполезно. Снова прокручиваю в голове разговор с Бёре. В отеле открываю сайт туристической фирмы, где он работает: «Успешный программист, руководитель IT-департамента крупной компании в Тромсё» решил круто изменить жизнь и «вот уже второй год на Шпицбергене». Конечно, «потому что он любит жизнь на природе». В соцсетях нахожу фотографии Бёре: на рыбалке, на пороге охотничьего домика с хаски, на каяке, за штурвалом небольшого самолета, в устойчивой и надежной шпицбергенской лодке. Не то чтобы он часто бывал даже в Южной Европе.

— Зачем ты говорил про Таиланд, — тороплюсь я получить ответ на следующее утро, пока мы ждем такси, которое отвезет меня в аэропорт.

— А как еще объяснить людям, что тут можно жить?

— Зачем ты тут живешь?

— Я здесь просто живу. Я здесь настоящий. И люди вокруг настоящие. Мне не надо притворяться. Мне только надо использовать себя на полную катушку: лодку таскать, породу копать, делиться всем, что я знаю. И я каждый вечер счастлив.

— Но ты притворяешься, рассказывая про Таиланд.

— Нет, это ты притворяешься, что не понимаешь.

Такси везет меня в аэропорт по уже знакомому маршруту. Мелькают вывески Rent a dog, чучело белого медведя на колесиках («наш скейтбордист», — показывали мне его в первый день Мона и Стейнар), музей, снегоходы, портовые сооружения. Последний взгляд на залив, где к очередной норвежской лодке топают оранжевые «вторые я» под предводительством очередного настоящего норвежца.

Самолет набирает высоту и плавно разворачивается над заснеженными черными горами. На этот раз фотографам повезло — солнце и прекрасная видимость. Тоже делаю пару кадров, чтобы потом в Москве объяснять, что там среди этих безжизненных скал, скрыта обычная настоящая жизнь.

_{Материал опубликован в журнале «Вокруг света» № 12, декабрь 2012, частично обновлен в сентябре 2023}