Начало XVII века. Эпоха великих географических открытий продолжается. Настойчиво ищут торговые круги Европы новые пути в богатые страны Тихого и Индийского океанов, в обход испано-португальских владений.
Именно в это время появилась авантюрная фигура Генри Гудзона. Он стремился отыскать северо-восточный и северо-западный проходы из Атлантического океана в Тихий. Эти попытки, обреченные в то время на провал, тем не менее увековечили его имя, которым впоследствии были названы залив, пролив и река в Северной Америке.
Канадский писатель Фарли Моуэт собрал и систематизировал в книге «Испытание льдом» документы, рассказывающие об истории поисков северо-западного прохода.
Документы, написанные участниками плавания, передают атмосферу этих нелегких путешествий: жалкие суденышки, капитаны, зависящие от купцов, матросы, вынужденные терпеть лишения, голод, несправедливость...
Отрывок из книги «Испытание льдом» детально рисует картину последней экспедиции английского мореплавателя Генри Гудзона.
Генри Гудзон — это имя находилось в центре внимания мира всего четыре недолгих года. Оно всплыло из полной неизвестности в 1607 году и исчезло столь же бесследно в 1611 году.
Но за эти четыре года Генри Гудзон продемонстрировал страстное стремление покорить ледовые моря.
В 1607 году он убедил влиятельную английскую Московскую компанию оказать ему содействие в осуществлении фантастического проекта: пройти в Китай на парусном судне прямо через Северный полюс (В то время считали, что центральный полярный бассейн свободен ото льда. — Ф. М.). Для того чтобы он мог выполнить эту сложнейшую задачу, «щедрые» купцы дали ему судно «Хоупвелл», на котором плавал еще Фробишер 29 лет назад.
Считая ниже своего достоинства пробираться осторожными зигзагами среди арктических островов, Гудзон взял курс прямо на полюс. «Хоупвелл» добрался до кромки льда к востоку от Гренландии и после ожесточенной схватки с паковыми льдами достиг феноменально высоких широт — 80 градусов северной широты, оказавшись всего в 600 милях от полюса. Но дальше Гудзон пробиться не смог. На обратном пути он исследовал архипелаг Шпицберген, открыв места богатейшего китобойного промысла. Попытка Гудзона пройти через полюс не удалась, но у него имелись в запасе другие идеи. В 1608 году он убедил Московскую компанию еще раз снарядить арктическую экспедицию, при чем теперь он решил попытаться пройти в Тихий океан северо-восточным путем, вокруг северных окраин России. После тяжелейшей борьбы с непроходимыми ледовыми преградами Гудзон достиг лишь берегов Новой Земли и повернул обратно. Финансировать дальнейшие поиски северного пути на Дальний Восток для Московской компании, завороженной перспективой прибылей от китобойного промысла на Шпицбергене, интереса не представляло.
Человек с меньшей волей, возможно, смирился бы с этим ударом судьбы. Но не Генри Гудзон. Если никто в Англии не хочет его финансировать, тогда он отправится в путь из иностранного порта. Он поехал в Амстердам и убедил почтенных негоциантов из голландской Ост-Индской компании снарядить еще одну экспедицию на северо-восток.
Голландские купцы оказались столь же экономными, как и их английские коллеги. Они дали Гудзону крошечное суденышко «Хаф мун» и набрали на него отвратительную команду. Но Гудзон и этим был доволен. Ранней весной 1609 года он отплыл на север и во второй раз стал пробиваться сквозь льды к Новой Земле. Однако вскоре команда заявила, что она по горло сыта арктическим плаванием и дальше плыть не желает.
Гудзон имел все основания вернуться в Амстердам, однако ему подобная мысль даже не пришла в голову. Он решил продолжать искать путь в Тихий океан, и, если команда не позволяет ему делать это на севере, он отправится в другое место: географы того времени утверждали, будто Северная Америка на широте 40 градусов (то есть чуть южнее места нынешнего Нью-Йорка) должна быть разделена на две части проливом. Гудзон вывел «Хаф мун» из русских льдов и, повернув на юго-запад, пересек Атлантику до Ньюфаундленда, откуда отправился, держась вдоль берега, на юг. Никакого пролива он не нашел, но открыл место, где теперь находится Нью-Йорк, а также исследовал реку, получившую впоследствии имя Гудзона.
Той же осенью он привел «Хаф мун» в Англию. Здесь судно со всей командой было задержано по настоянию разгневанных английских купцов, которых привело в бешенство, что Гудзон осмелился поступить на службу иностранной компании. Гудзон тотчас перешел в наступление. Успокоив купцов, он даже как-то ухитрился убедить их дать средства еще на одну, последнюю, арктическую экспедицию.
На этот раз его финансистами были трое богатых лиц — Смит, Дигс и лорд Вулстенхолм. Они дали Гудзону потрепанное в прошлых арктических плаваниях «Дискавери» с командой из 22 неведомо где подобранных человек. 17 апреля 1610 года «Дискавери» вышло в путь; целью плавания были западные проливы, находящиеся к северу от Лабрадора.
С Гудзоном отправился в плавание один таинственный человек — скорее всего лишенный сана священник, — представлявший интересы покровителей. Его звали Абакук Прикет. Именно благодаря Прикету до нас дошло единственное документальное сообщение о последнем, роковом плавании Генри Гудзона, которым мы располагаем.
ПРОСТРАННОЕ СООБЩЕНИЕ ОБ УПОМЯНУТОМ ПЛАВАНИИ И ИТОГАХ ЕГО, НАПИСАННОЕ АБАКУКОМ ПРИКЕТОМ, КОТОРЫЙ ОСТАЛСЯ В ЖИВЫХ И ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ.
...Мы шли на северо-запад, встречая попеременно то лед, то чистую воду. Когда мы пробирались между льдинами, то увидели, как перевернулся большой айсберг, и это послужило нам хорошим предупреждением не подходить близко к ним.
На следующий день мы выдержали сильный шторм и вынуждены были лечь в дрейф. Некоторые из наших людей заболели, — я не хочу сказать, — от страха, — но других симптомов я не заметил, чтобы поставить более точный диагноз.
Когда шторм прекратился, мы отправились дальше на запад. Капитан пытался держать курс на юг, однако чем больше он старался, тем хуже получалось, так как мы были прочно зажаты во льдах, и он начал уже отчаиваться (как он позже поведал мне). Он думал, что мы никогда не выберемся из этих льдов.
Поэтому он показал нам на своей карте, что мы находимся в 100 лигах дальше, чем какой-либо англичанин до нас в этих водах, и спросил нас, что мы выбираем — идти дальше или нет. В ответ на это одни заявили, что они хотели бы быть дома, другие — где бы то ни было, лишь бы далеко от льдов, и в ходе этих разногласий наговорили друг другу резкостей, о которых вспоминали еще много времени спустя.
Итак, мы взялись за работу и с огромным трудом вывели судно из льдов. Войдя в пролив, мы плыли вдоль южного берега, пока опять не встретили лед; тогда мы подошли к самому берегу и на острове нашли гавань. Здесь мы прошли над камнями, находившимися на глубине всего двух с половиной фатомов, и, поскольку нам удалось спастись, мы назвали этот остров Годс-Мерси (остров Божьей милости).
Капитан послал меня на остров, чтобы исследовать его, и там я встретил стаю куропаток, но убил только одну, и то старую. Это бесплодная страна, в которой нет ничего, кроме маленьких водоемов и скал, растрескавшихся так, будто здесь не раз было землетрясение.
Мы продолжали идти на запад вдоль южного берега и, наконец, усмотрели очень живописный мыс, который капитан назвал мысом Дигс. В стороне от него, к востоку, был еще выступ, который капитан назвал мысом Вулстенхолм.
Мы послали на мыс Дигс лодку. Она причалила к юго-восточному его краю, очень высокому, — люди с большим трудом поднялись на берег, где они увидели на довольно ровной местности стадо оленей, но не сумели подойти к ним на расстояние мушкетного выстрела.
Переходя с места на место, они увидели на западе холм, более высокий, чем остальные. Здесь водилось много дичи, и здесь наши люди нашли траву, которой они не видели со времени отплытия из Англии. Они также нашли похожие на стога сена хижины, в которых хранился большой запас птиц, подвешенных за шеи. Они взяли много этих птиц и, спустившись вниз по склону долины, унесли их в лодку.
За это время капитан Гудзон провел судно дальше вдоль берега и несколько раз выстрелил из пушек, чтобы дать сигнал лодке вернуться. Наши люди пытались убедить его задержаться на некоторое время на острове, чтобы подкрепиться щавелем и дичью, но он отказался и поплыл дальше на юг.
Много суток спустя мы вошли в устье залива и стали на якорь у острова, где взяли на борт воду и балласт.
Два-три дня спустя начались споры относительно целесообразности нашего захода в залив.
10 сентября 1610 года после обеда капитан созвал всю команду, это было сделано по просьбе его помощника Роберта Джюета, настаивавшего, чтобы капитан извинился за оскорбление и клевету (как он считал), допущенные в отношении его капитаном.
Капитан выслушал, что говорил Джюет. Высказались и остальные члены команды. Они рассказали о таком количестве нарушений и мятежных высказываний и действий, допущенных Джюетом против капитана, что терпеть их дальше было бы опасно.
Прежде всего ему бросил в лицо обвинение наш трубач Беннет Мэтью, заявивший, что, когда мы впервые усмотрели Исландию, Джюет сказал, что, как он ожидает, финалом плавания будет всеобщее избиение, для некоторых со смертельным исходом.
Во-вторых, когда мы плыли от Исландии, он при всей команде грозился повернуть судно домой, но в этот момент его сумел успокоить капитан, надеявшийся на то, что он изменит свое поведение.
В-третьих, наш плотник Филипп Стаф и Арнольд Лодли бросили Джюету в лицо обвинение, поклявшись на Святой Библии, что он от них требовал держать в своих каютах под рукой заряженные порохом мушкеты, а также шпаги, и заявил, что мушкеты будут заряжены пулями еще до окончания плавания.
В-четвертых, в то время, когда мы были вынуждены дрейфовать во льдах, подвергаясь сильному их натиску, он не раз допускал высказывания, клонящие к мятежу, и этим настроениям поддавались наши более робкие моряки.
За эту и иную низкую клевету Джюет был смещен, и помощником капитана вместо него был назначен Роберт Байлот, доказавший, что он честно блюдет интересы экспедиции.
Капитан также пообещал, что, если нарушители впредь будут вести себя честно, он будет печься об их благе и забудет их проступки.
В Михайлов день (11 октября) мы прошли мимо ряда островов и поплыли на север, но попали на мелководье. Погода была плохая и туманная, и мы, став на якорь в месте, где глубина была 6—7 фатомов, простояли там восемь дней, и за все это время не было ни одного часа, когда бы мы могли сняться с якоря. Затем, когда ветер прекратился (но волнение на море по-прежнему оставалось сильным), капитан велел снова поднять якорь, не посчитавшись с мнением тех, кто знал, что за этим последует. И когда якорь был поднят, нахлынула очень сильная волна, отбросившая всех от кабестана, причем нескольких матросов ушибло.
Некоторое время плыли на юго-запад, пока не достигли, вероятно, самой западной бухты из всех открытых нами (Вероятно, залив Ханна. — Ф. М.).
В этом заливе мы стали на якорь и послали к берегу лодку. На покрытых снегом скалах наши моряки обнаружили след ноги и нашли много леса.
В полночь мы снялись с якоря и рассчитывали продолжать плавание прежним курсом, но судьбе было угодно, чтобы мы наскочили на камни. Милостью господней мы снялись с них без повреждений, хотя и не без переживаний.
Затем мы направились на восток и вошли в залив. где стали, и капитан послал нас с плотником подыскать место для зимовки. Был уже последний день октября, ночи стали длинные и холодные, вся земля была покрыта снегом, а мы были крайне измотаны, проведя три месяца в лабиринте этого залива.
На следующий день мы завели судно на мелководье, и к 10 ноября оно вмерзло в лед (В бухте Руперт. — Ф. М).
Теперь мы начали думать, как растянуть провизию. У нас было хорошей провизии на шесть месяцев, и мы могли бы привезти с родины больше, если бы не капитан. Но он не захотел тогда брать с собой больше, и мы вынуждены были экономить провизию, так как нигде не удавалось пополнять припасы. Единственная надежда была на мыс Дигс, где мы видели дичь и куда мы должны были добраться лишь в следующем году.
Примерно в середине месяца скончался наш пушкарь Джон Уильям. Расскажу, что за этим последовало. Но сначала вернусь к некоторым более ранним событиям.
У капитана в его доме в Лондоне жил молодой человек, по имени Генри Грин, из Кента, сын достойных родителей. Но он вел такой образ жизни, что растерял всех друзей и промотал все свое имущество. Предприниматели, снарядившие наше судно, об этом Грине ничего не знали, и он тайно сел на судно в Грейвсенде. В Харуиче он и один из наших матросов, некий Уилкинсон, собрались дезертировать. В Исландии он повздорил с корабельным врачом, и они ругались по-голландски, а когда они сошли на берег, Грин устроил ему здоровую английскую трепку; из-за этого вся команда крайне обозлилась против Грина, а врача лишь с трудом удалось уговорить вернуться на судно. Я рассказал капитану об этом, но он посоветовал мне не обращать внимания, так как (по его словам) у доктора такой язык, который не пощадит даже самого лучшего друга. Впоследствии Грин исправился и во всех отношениях стал полезным человеком.
И вот когда пушкарь умер, то было решено, как всегда бывает в подобных случаях, устраивать на его вещи аукцион у грот-мачты, и получить их должен был тот, кто больше даст. У покойного был серый камзол, и Грин просил у капитана в доказательство своей дружбы отдать эту вещь именно ему, обещая заплатить столько, сколько согласен заплатить любой другой. Капитан пообещал ему это и поэтому отказывал всем остальным, заявляя, что только Грин получит эту вещь, и никто иной.
Однажды, несмотря на то, что прошли и время и сезон, капитан отдал приказание плотнику начать строительство дома на берегу, хотя, когда мы впервые прибыли сюда (и когда его можно было бы построить), капитан не хотел об этом и слушать. Плотник ответил ему, что при таких снегах и морозах он не может, да и не хочет браться за эту работу. Услышав это, капитан вытащил плотника из каюты и избил его, ругая всякими словами и угрожая повесить. Плотник в ответ сказал капитану, что он знает свое дело лучше капитана и что он корабельный плотник, а не домостроитель.
На следующий день после стычки с капитаном плотник взял охотничье ружье и пошел с Генри Грином на охоту. Узнав это, капитан Гудзон крайне рассердился на Грина и отдал камзол канонира помощнику капитана Роберту Байлоту. Генри Грин потребовал, чтобы капитан выполнил ранее обещанное. Тогда капитан набросился на Грина, говоря, что друзья не доверят ему в долг и двадцати шиллингов, а с какой стати он должен делать это? Далее, когда речь зашла о денежном содержании, он сказал, что Грину ничего платить не будут (несмотря на то, что капитан обещал ему так же хорошо платить, как любому матросу на судне, и по возвращении добиться зачисления его в гвардию принца). И далее вы увидите, как по дьявольскому наущению Грин стал причинять капитану всевозможное зло.
Все это время бог проявлял к нам милосердие, так как за три месяца мы добыли не меньше сотни птиц, похожих на куропаток, но белых, как молоко. Весной эти птицы отсюда улетали и вместо них прилетали лебеди, гуси, утки и чирки, но подстрелить их было нелегко.
Мы обходили все лесистые холмы и долины в поисках пищи, не брезговали даже ягелем и головастиками. Богу было угодно, чтобы Томас Вудхауз нашел почки одного дерева, полные похожего на скипидар вещества, и из них доктор готовил отвар для питья, а также прикладывал нагретые почки к больным местам. От этого лечения все сразу же получали облегчение.
Когда в заливах начался ледоход, на судно пришел один дикарь, чтобы посмотреть на чужестранцев и чтобы на него посмотрели. Это был первый местный житель, которого мы видели за все это время. Мы обращались с ним хорошо и ласково, надеясь извлечь из этого большую пользу. Капитан подарил ему нож, зеркало и пуговицы; он принял их с благодарностью и знаками показал, что пойдет спать, а затем опять к нам вернется. Так он и сделал, он притащил сани, на которых были две оленьи и две бобровые шкуры. Под мышкой он держал мешок, из которого вытащил предметы, подаренные ему раньше капитаном, и, положив нож на одну из бобровых шкур, а зеркало и пуговицы на другую, предложил капитану взять их, что тот и сделал. Тогда дикарь взял обратно подаренные ему капитаном вещи и снова положил их в свой мешок.
Затем капитан показал ему свой топор, и тот хотел дать ему одну оленью шкуру, но капитан хотел получить обе, и он дал их неохотно. Показав знаками, что и к северу и к югу от нас есть люди и что через несколько ночей он придет снова, дикарь ушел, но больше к нам не возвращался.
Во льду уже образовались такие большие разводья, что могла пройти лодка, и капитан приказал Генри Грину и некоторым другим отправиться на рыбную ловлю. В первый день они наловили 500 рыб величиной с большую селедку и немного форели. Мы уже начали надеяться, что наши запасы будут пополнены, но это был самый большой улов за все время.
На рыбной ловле Генри Грин и Уильям Уилсон сговорились с другими взять шлюпку и сбежать. Но капитан первым уплыл на шлюпке, чтобы исследовать берег к юго-западу и встретить людей, так как он видел в том направлении горящий лес.
Итак, капитан взял сеть, шлюпку, запас продовольствия на девять дней и отправился на юг. Оставшимся на судне было приказано взять на борт воду, лес, балласт и готовиться к отплытию. Капитан был уверен, что, если ему повстречаются люди, он привезет от них большой запас свежего мяса. Но случилось так, что он возвратился с еще меньшими запасами, чем выехал. Местные жители подожгли лес на берегу, а навстречу к нему не вышли.
Возвратившись, капитан начал готовиться в обратный путь, он роздал команде весь хлеб, хранившийся в трюме. На каждого человека пришлось всего по фунту хлеба, и, раздавая его, капитан плакал от сознания, что его так мало. Мы снялись с якоря и вышли с места зимовки в море.
Хлеб кончился, и нам пришлось теперь перейти на один сыр, которого было всего пять головок. Среди команды начался ропот, так как, по подсчетам матросов, должно было быть девять головок. Капитан разделил все пять головок поровну, хотя некоторые советовали ему этого не делать, напоминая, что среди команды есть люди, способные сразу съесть весь полученный сыр.
Мне известен происшедший раньше случай, когда Генри Грин отдал половину своего двухдневного пайка хлеба товарищу на хранение и просил до следующего понедельника ему не давать. Однако уже вечером в среду он забрал хлеб и съел его.
Причина, по которой капитан роздал весь сыр, была следующей: сыр был неодинакового качества, и он решил дать нам лично убедиться, что нас не обманывает и что каждый получит одинаково и плохого и хорошего сыра; всего было роздано по три с половиной фунта на семь дней.
При попутном ветре мы пошли на северо-запад, и ночью 18 июня попали во льды, и простояли до воскресенья.
Ночью в субботу 21 июня боцман Уилсон и Генри Грин пришли ко мне в каюту, где я лежал с больной ногой, и сказали, что они и остальные их сообщники решили бросить в лодку капитана и всех больных, предоставив им спасаться самостоятельно, так как на судне осталось провизии менее чем на две недели. Далее они сказали, что вот мы застряли во льдах, а капитан ничего не предпринимает и что они уже три дня ничего не ели. Поэтому-то они и решились пойти на это и покончить со всем сразу, и намерены любой ценой исполнить задуманное или погибнуть.
Я сказал им, что меня удивляют их слова, поскольку они, будучи женатыми людьми и имея детей, собираются совершить столь низкий поступок в глазах бога и людей, и спросил, зачем им превращаться в изгнанников, совершая деяния, ставящие их вне закона.
Генри Грин просил меня не волноваться; по его словам, худшее, что может случиться, — это то, что его повесят на родине, а выбирая из двух зол, он считает, что лучше пусть его повесят на родине, чем он умрет с голоду на чужбине. Меня они решили оставить на судне.
Я поблагодарил их, но сказал, что я поступил на судно, не собираясь ни бросать его, ни причинять вред себе и другим. Тогда Генри Грин сказал мне, что раз так, пусть моя судьба решится в лодке. «Если нет иного средства, — сказал я, — да исполнится воля божья».
И Грин ушел в страшном гневе, угрожая перерезать горло всякому, кто встанет на его пути. Я некоторое время беседовал с Уилсоном, но безуспешно, так как он был убежден, что надо ковать железо, пока горячо. Иначе от них отшатнется часть заговорщиков и они сами могут стать жертвами.
Затем возвратился Грин и спросил, что я решил. Уилсон ответил: «Он тянет ту же песню».
Затем я снова заговорил с Грином, пытаясь убедить его отложить все на три дня, доказывая, что в течение этого времени я побеседую с капитаном и сумею добиться, чтобы все было хорошо. Когда мне было отказано, я просил у него хотя бы два дня, затем даже всего 12 часов. Но они по-прежнему стояли на своем, заявляя, что иного выхода нет и нужно приступать к делу немедленно.
Тогда я им сказал, что, если они отсрочат дело до понедельника, я присоединюсь к ним, а также попытаюсь оправдать предпринятое ими перед властями, когда мы вернемся домой. Но это не помогло, и поэтому я сказал им, что они, наверное, замышляют худшее, чем то, о чем мне сказали, и что Грин жаждет крови и мести, иначе он не решился бы на такое деяние в такой час ночи. В ответ на это Грин взял мою библию и поклялся, что он никому не причинит вреда, и все, что он сделает, будет только для блага экспедиции и ни для чего иного, и что остальные могут также поклясться. Поклялся и Уилсон.
Грин ушел, и тотчас вошел Джюет, у которого, поскольку он был пожилой человек, я надеялся найти больше рассудительности, но он был еще хуже Грина и недвусмысленно заявил, что он сам оправдается за этот поступок перед властями по возвращении. Вслед за ним пришли Джон Томас и Майкл Пирс — парочка один хуже другого, но содержание их беседы я пропущу. Затем появились Моттер и Беннет, у которых я спросил, хорошо ли они сознают, что собираются делать. Они ответили, что да, затем и пришли, чтобы с них взяли клятвенное обещание.
И вот, поскольку позднее меня осуждали за то, что я составил текст этого клятвенного обещания, как бы присоединившись к заговору, я считаю уместным изложить текст для всеобщего сведения.
«Вы будете хранить верность богу, своему повелителю и своей стране. Вы ничего не совершите такого, что бы не способствовало славе божьей и благу экспедиции в целом, и никому не причините вреда».
Я стал ждать, не появятся ли еще новые бунтовщики, хотя и без того их было слишком много, но больше никто не пришел.
Было темно, и они были готовы осуществить свое темное дело. Я позвал к себе Грина и Уилсона и молил их не делать этого ночью, а подождать до утра, так как сейчас каждому нужно отдохнуть. Но злодейство не знает сна.
Я спросил Генри Грина, кого он собирается высадить с корабля вместе с капитаном. Он ответил, что плотника Филиппа Стафа, Джона Кинга и больных. Я сказал, что неразумно будет оставаться без плотника. Филиппа Стафа и его друга Джона Кинга не уважали, осуждали за махинации с провизией. Но главная причина, почему хотели высадить Кинга, была в другом. Капитан возлюбил Джона Кинга и назначил его своим помощником, тем самым сместив Роберта Байлота. Эта замена вызвала среди команды ропот, так как Кинг не умел ни писать, ни читать, и поэтому, говорили матросы, капитан и его новый помощник-невежда поведут судно, куда капитану заблагорассудится, так как капитан запретил кому бы то ни было вести дневник или делать счисление проделанного пути, отобрав у каждого все, что могло служить этой цели.
Все же я добился у Генри Грина и Уилсона согласия на то, чтобы плотника оставили, надеясь, что с его помощью, когда команда насытится бунтом, удастся упросить снова взять на судно капитана и остальных. Далее, я уповал на то, что, возможно, кто-либо сумеет как-то предупредить Филиппа Стафа, Джона Кинга или капитана. Так могло бы и случиться, если бы у тех из нас, кого последними посвятили в заговор, не отняли возможность это сделать.
В эту ночь Джон Кинг долго не ложился, он был у плотника, каюта которого находилась на юте. Когда он шел обратно, его как бы случайно встретил товарищ по каюте Роберт Байлот, и они пошли в каюту.
Уже начало светать, когда пришел ко мне Беннет и велел принести воды для чайника. Я отправился в трюм за водой, и, когда спустился туда, они закрыли за мной крышку. Тем временем Генри Грин с одним матросом пошли к плотнику и отвлекали его разговором, ожидая, пока капитан выйдет из каюты, что тот вскоре и сделал. Тогда перед капитаном появились Джон Томас и Беннет, а Уилсон подошел сзади, схватил его и связал ему руки за спиной. Капитан спросил, что те собираются сделать, они сказали, что он все узнает, когда очутится в лодке.
К борту судна подтянули лодку, несчастным больным и увечным людям приказали спуститься в нее.
Затем капитан обратился ко мне, так как я подошел насколько мог ближе к люку, чтобы с ним поговорить. Я на коленях умолял бунтовщиков опомниться. Но они велели мне уйти в каюту, чтобы не дать капитану поговорить со мной.
Плотник Филипп Стаф, будучи свободным, спросил их, чего они хотят, — ведь их повесят, когда они вернутся домой. Что же до него лично, сказал Стаф, он не намерен оставаться на судне. Тогда они предложили ему идти в лодку. «Я пойду, — сказал он, — если мне отдадут мой рундук со всем, что там есть». Они положили рундук в лодку, и он подошел ко мне, чтобы проститься.
Я попытался уговорить его остаться на судне, убеждая, что если он останется, он сможет сделать так, чтобы все было хорошо. Но он ответил, что бунтовщики будут в любом случае рады взять их обратно на борт, так как на всем судне нет никого другого, кто мог бы сказать им, как вести судно домой. «Но, — сказал он, — если судно и шлюпка разойдутся, чего мы по своей воле не допустим, так как будем следовать за судном, вы, когда дойдете до мыса Дигс, оставьте вблизи места, где водится дичь, какой-нибудь знак, что вы здесь были». Он сказал, что сделает то же самое для нас, если они придут туда первыми. Так мы расстались.
Теперь все несчастные были брошены в лодку. Это были: капитан Генри Гудзон, его сын Джон Гудзон, Арнольд Ледлоу, Сайдрэк Феннер, Филипп Стаф, Томас Вудхауз, Адам Мур, Джон Кинг и Майкл Бат. Плотник убедил негодяев оставить им мушкет, пороха и пуль, несколько пик, чугунный горшок и в нем немного еды, а также ряд других вещей.
Судно выходило из льдов (лодка все еще была пришвартована к корме судна). Когда оно почти совсем вышло из льдов, швартовы на корме судна перерезали, подняли марсели, и судно направилось на восток в открытое море, и вскоре мы потеряли лодку из виду. Тогда убрали марсели, поставили руль и оставили только фоки.
Некоторые из оставшихся на судне поступали так, как будто бы взяли судно на абордаж и безнаказанно взламывали и грабили рундуки, рыскали по всем уголкам.
В трюме нашли целый сосуд муки, и еще один, наполовину израсходованный. Нашли также два маленьких бочонка масла, 27 кусков солонины и с полбушеля гороха. А в капитанской каюте обнаружили 200 сухарей, пек (2 галлона) муки и большую бочку пива. В этот момент дозорный сказал, что лодка опять показалась, и тогда убрали гротовые паруса, подняли марсели и торопливо уплыли, как будто от врага.
Наконец, подойдя к восточному берегу, судно стало на якорь в месте, где глубина была 16 фатомов, и мы попытались ловить рыбу сетью, но из-за скал ничего не могли сделать. Мы простояли здесь всю эту ночь и большую часть следующего дня, и за это время лодку не видели, и никогда вообще ее больше не видели...
На обратном пути многие из оставшихся на судне людей были перебиты в случайной стычке с эскимосами. По возвращении в Англию всех уцелевших моряков арестовали и бросили в тюрьму, где они должны были находиться до прибытия Гудзона и его спутников, а если они не вернутся, оставаться в тюрьме пожизненно.
Однако дело кончилось тем, что с каждого из уцелевших власти взяли показания и, хотя документы были немногочисленны, нашли достаточно веские оправдания действиям бунтовщиков. Было вынесено такое решение:
«24 октября 1611 года.
Допрос команды судна, которое предприняло попытку совершить открытия в северо-западных водах, недвусмысленно показал, что капитан и остальные пропавшие без вести люди были высажены с корабля с согласия всех, кто ныне возвратился домой, причем все они тогда были здоровы.
Далее установлено, что зачинщиками заговора были Генри Грин и Уилсон.
Некоторые из них заявили, что Роберт Байлот, возвратившийся домой в качестве капитана, с самого начала был осведомлен о заговоре. Однако Прикет снимает с него этот навет, заявляя, что ему предложили вести судно лишь после того, как высадили капитана.
Все они обвиняют Гудзона в том, что он похищал продукты, проделав ход из своей каюты в трюм, и, судя по всему, подкармливал своих любимчиков, как, например, доктора и других, а остальных держал на обычном пайке, и это толкнуло тех, кто не получал привилегий, на бунт, вылившийся в такую резкую форму».
Оставшиеся в живых участники этого несчастливого плавания были освобождены.
Фарли Моуэт
Рисунки П. Павлинова
Перевод с английского Е. Сороченко
